Пути в незнаемое

Захолустный Семипалатинск произвел на омича Мартынова самое унылое впечатление. Мальчика, пишущего стихи, ужаснула своей необразованностью семипалатинская родня. Он сошелся только с двоюродным братом Андреем. Однажды они шли вдвоем по городу, и Андрей показал ему дом попа Герасимова, известного собирателя фактов о семипалатинском житье-бытье Достоевского. Показал, ну а что дальше? Как признается Леонид Мартынов в «Воздушных фрегатах», у него в семье не любили Достоевского, и он тоже Достоевского не любил (а вернее сказать — просто не знал, не читал). Поэтому упоминание о попе Герасимове сказало ему лишь, что Андрей, двоюродный брат, все-таки культурный человек, отличается от прочих семипалатинских Мартыновых.

Мальчики пошли дальше, не вспомнив по ассоциации о своем прадеде, Мартыне Лощилине, что вполне было естественно при их возрасте, да и время-то какое, не до воспоминаний о предках! А ведь Мартын Лощилин торговал в Семипалатинске книжками для простого народа как раз в середине прошлого века, и не исключено, что именно у него покупал книжки юнкер, у которого потом брали книжки солдаты 7-го линейного батальона, — повезло им, слушали такого чтеца, Федора Михайловича Достоевского!

А во скольких деревнях многие годы спустя все услышанное в семипалатинской казарме пересказывалось долгими зимними вечерами детишкам, слушавшим отставного солдата.

СТРАНСТВУЮЩИЕ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИЕ

Замечательный русский путешественник Петр Агеев, он же инок Парфений, назвал свой труд сказанием о странствии и путешествии, — стало быть, делал различие между двумя разными занятиями. И действительно, даже в наши дни ухо слышит разницу, хотя, справившись в самом надежном месте — у Даля, — вычитываем, что путешествие то же, что странствование, ходьба или езда по чужим краям. Но ведь не назовешь же путешественником русского раскольника, ищущего на востоке, за казахской степью, свое сказочное Беловодье?

Ревнители старой веры бежали в эти края с давних времен. Они селились по Иртышу, поближе к верховьям, уходили дальше по притоку Иртыша Бухтарме. Известен факт, когда в 1791 году тридцать русских сел по Бухтарме обратились к русскому начальству с просьбой… принять в подданство. Их приняли, но с тем условием, что они впредь не будут поселять у себя новых бегунов. (В послевоенные годы я бывала в тех селах. Видела там старика, который в первую мировую войну попал во Францию, в одну из двух русских бригад, воевавших на Западном фронте, — он помнил французские слова. Вернувшиеся только что с войны немногие бухтарминские мужики прошли всю Россию и пол-Европы, воевали главным образом в разведке, всякого навидались. И были уже там давно школы, больницы. Но в избах, срубленных из светлых лиственничных бревен, еще жил староверский дух, и чашку мне подавали отдельную, не хотели обмирщиться.)

Историографы русского раскола уже давно объяснили, что не одна вера уводила целыми деревнями на восток, на новые земли, а мужицкое бунтарство, надежда сыскать места, где нет начальства, — трудись себе и пользуйся плодами своих трудов…

XIX век, когда в Сибирь пошел поток переселенцев с ведома начальства, не остановил поисков Беловодья на востоке. Писатель, знаток русского быта Сергей Максимов в 1862—1863 гг. обнаружил поселения сектантов на побережье Каспийского моря. У сибирского писателя Александра Новоселова в повести «Беловодье» рассказывается, как снялась с места алтайская деревня и заплутала в безводных песках.

В 50-е годы, то есть как раз в пору пребывания Достоевского в Семипалатинске, откуда велось управление областью, весьма привлекавшей раскольников, в русской печати стали появляться одна за другой статьи о «предмете, на долгое время поставленном в потемки тайны», по выражению П. И. Мельникова-Печерского. Революционные демократы видели в раскольниках своих союзников в борьбе с самодержавием. Герцен возлагал надежды на революционность русского раскола. Мельников-Печерский лучше знал раскол, он написал в своих «Письмах о расколе», что у этого движения нет будущего, что ревнители старой веры стали всего лишь «силой отрицания», что это «единственное, что мог русский народ противопоставить железной воле Петра I», и это «страшная сила, заменившая в русском народе энергию».