Путилин и Петербургский Джек-потрошитель

А куда только, как вам известно, не заносила нас судьба! Бывали мы в самых страшных вертепах Сенной и иных столичных притонах, где заседали воры, убийцы, проститутки, бродяги; попадали мы в самые тайно заповедные уголки сектантских изуверских «кораблей» (скопцов и хлыстов); доводилось нам дневать и ночевать в монастырских коридорах, подвалах и кельях; попадали мы на ослепительно блестящие рауты-балы петербургской знати, где величайшие мошенники и шулеры были облачены во фраки от Тедески.

Но сегодняшнее наше пребывание, честное слово, было особенно любопытно!

Ночь… Глухое, отдаленное кладбище… Крошечная хибарка кладбищенского сторожа…

И в ней — великий сыщик в генеральском чине и ваш покорнейший слуга, доктор медицины.

И по какому делу? По какому поводу? Абсолютно по совсем непонятному, по крайней мере, для меня…

— Ну, старина, — ласково обратился Путилин к старику сторожу, — если уж ты назвал гостей, так будь и любезным хозяином. Не соорудишь ли ты самоварчик? Признаться, я чертовски прозяб, да и доктор тоже.

— О, Господи, да с радостью, ваше превосходительство! Честь такая… Только не обессудьте: чаишко плохонький у меня, — засуетился донельзя смущенный старик.

И вот вскоре в убогой конуре на колченогом столе появился и запел свою заунывно-тоскливую песню старый-престарый, кривобокий самовар.

— Ну, доктор, распоряжайся, а я немного подумаю. — И, скрестив руки на груди, низко склонив голову, Путилин погрузился в продолжительное раздумье.

Необычайность обстановки взвинтила мои нервы, и я, подобно Путилину, не притрагивался к налитому стакану чая.

Злобные порывы осеннего ветра с воем проносились над сторожкой, словно хотели сорвать и унести ее старую крышу.

Мелкие, но частые капли дождя били в стекла маленького окна. Пламя крохотной жестяной лампочки вздрагивало.

Путилин по своей всегдашней привычке что-то тихо бормотал сам про себя.

Несколько раз до меня долетало:

— А если так… нет, нет… но кто?

— Да, кто, доктор? — вдруг громко спросил Путилин.

Я oт неожиданности вздрогнул.

— Что такое, Иван Дмитриевич? О чем ты говоришь?

— Я тебя, мистика и оккультиста, спрашиваю, кто появляется в белом на могиле?

— Бог с тобой, Иван Дмитриевич, я-то почем знаю? — ответил я.

— Кто из этих мертвецов выходит из гроба и нарушает зловещий покой этого последнего пристанища мятущегося человечества?

— Свят, свят, свят! — донеслось до меня испуганное шамканье-всхлипывание старика сторожа. Его всего трясло от страха.

Путилин посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого часа. Он стал надевать пальто.

— Куда ты? — с удивлением спросил я его.

— Надо, почтенный доктор, еще раз осмотреть кое-что, — спокойно ответил он.

— Как?! Ты один собираешься идти в эту тьму в глубь кладбища? — вскричал я.

— Да. Ни ты, ни этот почтенный страж не нужны мне сейчас. Что касается тьмы — у меня, как тебе известно, есть отличный помощник.

И он указал на свой знаменитый потайной фонарь.

— Но мало ли что может случиться? Ты — один. Тут такая глушь… Разреши мне идти с тобой.

— Не надо. Мертвецов, выходцев из гроба, я не боюсь, а живых людей — тоже. Как тебе известно, я умею недурно стрелять из револьвера.

И он ушел.

Тревожное чувство не покидало меня.

Чтобы как-нибудь рассеяться, я втянул старика-сторожа, предложив ему стакан чая, в оживленный разговор. Но — увы! — вся тема разговора опять сводилась чудесным образом к кладбищу, покойникам, к тем разным случаям и происшествиям, вплоть до заживо погребенных, свидетелем которых довелось быть старику.

Правда, порассказал он мне немало любопытного.

Особенно врезался мне в память рассказ его о девушке, похороненной в состоянии летаргического сна.

Заживо погребенная

— Дело это, значит, было по весне. Утром прибыла на кладбище богатейшая погребальная процессия. Карет, венков — страсть! Господа все важные, сейчас видать, что похороны благородные. Узнал я, что хоронят генеральскую дочь, барышню восемнадцати годков. Плачу сколько было — и-и! Особенно мамаша убивалась. Хорошо похоронили барышню, щедро всех оделили, мне даже трешку дали. Я в те поры — нечего греха таить — задувал изрядно, пил, значит. На радостях-то я важно помянул покойницу с могильщиком Кузьмой. Вернулся в сторожку свою, вот в эту самую, и завалился спать. Проснулся — вечер, ночь почти. Вдруг это, значит, дверь моей сторожки с треском распахнулась и вошел, а почитай, вбежал офицер. Молоденький такой, статный, красивый. Лицо — белее полотна, трясется весь. Прямо ко мне.

— Ты, — говорит, — кладбищенский сторож?

— Я, ваше благородие.

— Хоронили сегодня дочь генерала, девицу?

— Хоронили.

— Знаешь, где могила ее?

— Знаю. Как не знать!

Говорит это он так тяжело, словно вот душит что его. Чуть не плачет.

Что, думаю, за диво такое? Кто это, примерно, он, что так убивается, с чего это он ночью ко мне пожаловал? Признаться, за нос себя ухватил: не с угощенья ли, мол, все сие снится мне?

Вдруг схватил это он меня за руку.

— Слушай, — говорит, — яви ты божескую милость, пойдем скорей туда, к этой могилке, и раскопаем ее поскорее!

Я, как бы сказать, обалдел даже.