Раб лампы

— Это что за упырь? Народ и так к концу недели никакой, так мы его ещё и ящиком добиваем! — бросило первое лицо, и это решило телесудьбу ведуна в пользу глубокого закадра.

Вот и сейчас вместо яркого павильона сидит он в темноте аппаратной, и только чахоточный отсвет мониторов выхватывает из мрака его каменное лицо. Оно чуть оживает уголками рта только когда очередной игрок запутывается в хитро расставленных им тенётах и с отчаянным воплем — «Вот хрень, я же знал!» — бьёт себя по лбу. Для него, невесть как попавшего в лучи славы, это просто проигрыш.

Естественный исход. Чистый дарвинизм.

Но совсем другое это для незаслуженно вышвырнутого из кадра и забытого всеми ведуна Квитко, который как раз должен был бы оказаться в этих лучах по праву, но в силу бесправной природы «Останкино», — именно Телецентр, а не соседний дворец, следовало бы назвать музеем творчества крепостных, — сидит в глубокой… темноте. И оттуда мстит за несправедливость, сваливая в бездну баловней судьбы.

Не переоценить тяжесть травмы, нанесённой ведуну судьбой. Недаром в триаде «вода, огонь и медные трубы» последние считаются самым тяжким испытанием. Ведь вода и огонь, если уж ты их прошёл, считай, кончились.

Не то медные трубы славы. Они с тобой навсегда.

Когда они звучат в твою честь, ты думаешь: «Тоже мне испытание» — и преодолеваешь его с достоинством в меру интеллигентности. Как сказала бы бабушка в окошке из киносказок Александра Роу:

— Твоё воспитаниеПомогает в испытании!

Но каверза в том, что медные трубы неизбежно стихнут.

О синусоидальном характере славы говорил Мсти-слав Ростропович, уподобляя её горбу верблюда, — долго карабкаешься на вершину, а съезжаешь кубарем. Здесь важно найти в себе силы вскарабкаться на следующую вершину.

— А некоторые так всю жизнь на одногорбом верблюде и едут! — заключал Ростропович.

А ехать надо, потому что от некогда победного звука фанфар славы, а теперь сутками напролёт скребущего изнанку черепа их отзвука, избавления нет.

— Знаете ли вы, что такое, когда замолкает телефон? — эта фраза кочует по мемуарам советских звёзд кино и эстрады, спившихся в некогда роскошных, а теперь ссохшихся до размеров чулана старьёвщика трёшках на Кутузовском, полученных в зените славы от ЦК КПСС.

— А знаете ли вы, почему он замолкает? — пару раз я задавал этот вопрос некогда всесильным кумирам совка, вынужденным на званых вечерах в честь ветеранов чего-нибудь украдкой набивать целлофановый пакетик фуршетной снедью. И хотя жить на этот пакетик предстояло неделю, он не мог быть большим, чтобы не раздувать всё ещё кокетливую дамскую сумочку, которую в семьдесят четвёртом подарил сам Карден.

Потом этот вопрос задавать перестал.

Потому что в большинстве своём отставные звёзды не понимали, что усилиями идеолога партии товарища Суслова в юности были посажены в теплицу, искусственно отгороженную от остальной планеты.

На этой самой планете:

— Антониони взрывал миллионерскую виллу под звуки никому не известной группки лондонских выскочек «Пинк Флойд»;

— выпорхнувшие из рук французских фармацевтов противозачаточные произвели сексуальную революцию;

— в грёзах миллиарда земных мастурбаторов Бриджит Бардо уступала место Джейн Биркин;

— успели прославиться, поменять мир и распасться битлы…

…А теплица советской культуры стабильно приносила высокие урожаи искусственных плодов, не предназначенных для существования в реальном мире. Её обитатели, в большинстве своём и сами искусственно выведенные, уже давно осеменялись не от окружающей действительности, а от перекрестного опыления друг друга.

Более того, эту-то развращающую трудолюбивых скопцов реальность они и должны были подменить скопческой радостью на экране, в книгах и концертных залах.

По сравнению с остальной музыкой, поминутно рождавшейся на планете, эта звучала коровьим боталом. Но такой звук и нужен, чтобы стадо своевольно не разбредалось, а строго по расписанию выдавало животноводу всё молоко, на какое способно.

С кузнецами коровьих ботал животновод расплачивался теми самыми трёшками на Кутузовском и отслужившими свой срок посольскими иномарками. Точнее даже не самими иномарками, а только правом их купить.

В 91-м ржавые скрепы теплицы не выдержали напора ветров истории.

Она распалась.

Притом не с грохотом, а тихонько, как происходят объяснимые и давно ожидаемые события. То, чем плодоносили её обитатели, по сравнению с выросшими на вольной воле фруктами страсти по вкусу напоминало макароны по-флотски за восемнадцать копеек, да к тому же и попахивало гнильцой. В мгновение ока эту труху, что называется, ветром сдуло, и этим же мировым ветром стало выдувать почву из-под тепличных гигантов совкультуры.

Только когда выяснилось, что они не приспособлены плодоносить на весь мир, и замолчали их телефоны.

Лучше всего от клаустрофобии помогала водка. В некогда недоступных, а теперь просто и на фиг не нужных ресторанах домов творческих союзов гиганты советской культтеплицы воссоздавали некогда оглушающие аккорды медных труб, плюясь салатом «Мимоза» сквозь зубные протезы.