Раб лампы

Буквы покинули книги и сложились в оголтелые журналы.

Набоков и Генри Миллер даже спустились в подземные переходы.

Но в обнимку с Эросом пришёл и Танатос.

Важно пояснить. Набоков и Миллер стали главными писателями 90-х с их неуёмным насыщением свободой во всех формах потому что, с одной стороны, прямо описывали ониксовый стержень страсти («Лолита») и без обиняков уносили нас в комнаты, «напоённые запахом сирени, черепашьей мочи, любви и бешено скачущих коней» («Тропик Рака»), а у нас так не могли. С другой же стороны, при этом оба раздвинули горизонты своих языков — один русского, другой английского.

Это Эрос. То есть валентность к жизни, ощущаемая как похоть.

А вот Танатос, то есть страх смерти. Вызывающий ненасытное стремление к средству если не застраховаться от смерти, то хотя бы замедлить её наступление или хотя бы встретить её с цыганами и бубном.

Это средство называется деньги.

Деньги.

Цветы их давали быстрее всего — люди ведь женятся и умирают при любой погоде. Вот в тех же самых переходах поселились и они.

При жизни главная цель цветов — насаждать вокруг себя эту самую жизнь в виде плодов и семян.

Мёртвые цветы продолжают плодоносить, но уже знаками смерти. А именно: деньгами.

В самом начале 90-х всё ещё предстояло налаживать, а цветы приносили барыш быстрее и вернее всего остального.

А в советских гостиницах поселился Достоевский. Мозаичные передовики, не зная смерти, всё ещё плавили сталь на потолках их залов, а внизу по челюсти рулетки с зубовным скрежетом метался шарик.

Как и во времена «Игрока», он сгрызал время тех, на чью голову оно внезапно свалилось бесполезным богатством. Так барчук после смерти дедушки обводит глазами теперь собственное поместье и понимает, что копаться в сальдо-бульдо он не привык, а купить его хозяйство охотников нет.

Остаётся только ломбард, где оценщиком — бесноватый шарик.

«Жива не хочу быть, отыграюсь!»

В половине первого ночи в коридорах «Останкино» не встретишь никого, кроме экипажа «Антропологии» и меня, подходящего к прямоэфирной студии.

В одну из таких ночей от стены перед входом в студию внезапно отделяется грустная проседь в черном ольстере (здесь: мужское двубортное пальто с отложным воротником, накладными карманами, манжетами и хлястиком).

— Добрый вечер, — поздоровалась проседь с полом.

— Здравствуйте.

— Вы — моя последняя надежда.

— Деньги?

— Выслушайте.

— Но недолго. Через полчаса у меня прямой эфир.

— Я вас жду здесь с шести вечера.

Оказалось, передо мной режиссер легендарного советского сериала о шпионах.

Немцы там не падали ещё до того, как русский нажмёт на курок, а наоборот, ходили элегантные и молчаливые во всём черном от Хьюго Босса. Видно было, что творческий коллектив не склонен недооценивать ситуацию как в случае с врагом, так и в случае со зрителем.

Поэтому, окажись в советском коллективе умный человек, его тут же называли именем героя этого сериала. Ведь он всё время молчал, а при советской власти так делали, кто поумнее.

Меня им называли трижды — в школе, в университете и на первой работе.

Видимо, мой полуночный собеседник такие случаи знал в избытке и действовал безошибочно.

— У моей дочери — опухоль головного мозга, — сказал он так сухо, как говорят о давно истерзавшей проблеме. — Утверждают, что она доброкачественна, и в Лондоне её лечат. Операция дорогая. Это как раз выигрыш в вашем «Счастливчике».

Так называлась весёлая викторина на деньги, которую я в те дни вёл, так сказать, для квалификации. Так и строилось тогда моё телепредложение.

«Антропология» в ночи с последующим поздним пробуждением наутро — для тех, кто клал на распорядок, то есть интеллектуалов.

«Счастливчик» в прайм-тайм — для всех остальных.

Впрочем, описываемый ночной диалог свидетельствовал: эти же интеллектуалы входили и во вторую часть публики.

— Послушайте, искренне сочувствую вашему горю, — ответил я. — Но ведущий программы лишён любой возможности подсказать игроку. Всё же предлагаю не сдаваться. Вот прямо сейчас, через десять минут, я выйду в прямой эфир. Сегодняшний выпуск «Антропологии» готов начать не по плану, а с рассказа о вашей беде. Как раз все, кто принимает решения в банках и крупных компаниях, программу смотрят.

— Спасибо, — был ответ. — Не выйдет.

— Почему?

— Потому, что у моей дочери есть жених. Она его любит и держит всё это в тайне. Боится, что бросит, если узнает.

И он посмотрел на меня затравленным взглядом.

— Шанс вывести мерзавца на чистую воду! И чем раньше вы это сделаете — тем будет лучше! — сказал я.

Вместо ответа мой собеседник беззвучно растворился в полуночном «Останкино».

Когда наутро походкой брачного афериста под известные всей планете вступительные аккорды «О, счастливчик!» я вырос перед объективами камер, первый, кого я увидел за монитором отборочного тура, был мой вчерашний знакомец. Соблюдая конспирацию, он даже не кивнул мне, — точно, как его киногерой в тылу у врага.

Немного об этой походке.

Впоследствии я получил за неё свою первую «ТЭФИ». Заметьте, не за антропологическое умствование, а за походку брачного афериста.