Работник ЦК. Рассказы

Всё исчезло. Мозг отключился, только вибрация ярости в каждом атоме организма. Перед глазами горячая красная муть. Яков Федотович, выскочил в сени и вывернув в размахе руку с взлетевшим выше его головы Васькой, шмякнул его головой о порог. Кот мявкнул, рыжее тело задёргалось в судорогах.

Потерявший рассудок человек, прыгнул всей своей массой на это ещё живое существо, будто оно могло быть ему опасно.

Васька затих. Кроваво краснела оскаленная пасть, из глазницы выпер на лоб жёлтый глаз.

Яков Федотович поддел босой ногой кошачий труп и пинком вышвырнул его из сеней на улицу.

Вернувшись на кухню, выпил ещё пива и заплакал. Но плакал не по Ваське, а по своей кончающейся, так страшно обманувшей его жизни.

Когда он очнулся, был вечер. В доме всё ещё пахло котовьей мочой. На полу валялась пустая бутылка из-под пива. В комнате по-прежнему бесцветно, бесчувственно, безмысленно бормотал телевизор.

В вечерней тишине неожиданно громким показалось близкое шарканье шагов.

– Что это?! – раздался скрипучий Надькин голос.

И грубый, пропитой Нинкин:

– Жееесть!

– Ирооод! Животноееее! Нинка! Он кота убииил! Ой, яченьки!

По сеням посыпался мелкий лёгкий топоток, и на кухню вбежала Надька – маленькая, востроносенькая, с сивыми перепутанными волосами, в тонком ситцевом платье в цветочек, порванном под мышками, в пыльных чёрных калготках.

– Ты что наделал, зверь! – закричала она, впиваясь ему в грудки артритными пальцами.

В одно мгновение увидел он тонкие косточки рук с обвисшей, пошедшей старческими пятнами, кожей, морщинистую, дряблую шею и грудь, и его обдало неестественным, пронзительным, выворачивающим душу запахом пьяной женщины. Надька потянулась кулачком к его физиономии.

– Отвали, гадина! – заорал Яков Федотович, и толкнул её в лицо открытой ладонью с одубевшей от работы кожей, толкнул всею своею яростной обидой.

Невесомое Надькино тело отлетело как детский мячик от стенки. По пути она наступила на пивную бутылку и потеряв равновесие, падая назад, с разлёта ударилась затылком об угол печки, окантованной стальным уголком.

Якову Федотовичу показалось, что он услышал хруст Надькиного черепа.

Она вскрикнула, коротко, изумлённо: «Ай!» и свалилась на пол, неестественно распластав руки и ноги. Маленькое тельце её задёргалось, она несколько раз зевнула, потом выдохнула из лёгких весь накопленный за жизнь воздух и затихла.

– Надь, Надь, Наадькаа! – в голове у Якова Федотовича что-то переключилось. – Надька! Что, что?! Не надо, Надька! – Он повалился на пол перед женой и стал трясти её за плечи.

Вбежала Нинка, закричала страшно:

– А-а-а-а! Папка! Ты мамку убил!

– Я? Как убил? – и в голосе его были только растерянность и удивление.

Нинка выскочила в открытую дверь, и было слышно, как она кричала через ограду:

– Тётя Валя! Тётя Валя! Бегите скорее к нам! Папка мамку убил!

Минут через десять пришла Валька. Схватилась за голову:

– О господи!!!

Яков Федотович по-прежнему сидел на полу и бессмысленно твердил:

– Подожди, подожди… – словно хотел схватить убегающее время и вернуть его в ту точку, где Надька была ещё живой.

Нинка стояла в дверях и выла, Валька ушла звонить.

Поздним вечером, разгоняя тишину и темноту, приехали милиция и «скорая». Надьку увезли в морг, а Якова Федотовича в тюрьму.

Допрос

Следователю Ивану Ильичу Жихареву недавно исполнилось двадцать девять лет. Он был высок, спортивен, широкоплеч, лоб открытый, волосы тёмно-русые короткие; глаза тёмно-карие, пытливые, возможно по профессии. Взгляд его словно спрашивал встречавшегося: «Ты кто, и как дошёл до теперешнего состояния?»

Родителям его, занятым прежде всего устройством личной жизни, было не до сына, и воспитывался Ваня у бабушки с дедушкой, которые были люди старых взглядов.

Может поэтому, дожив почти до тридцати лет, он не знал кто такой Гарри Поттер, и никак не мог запомнить, чем ситхи отличаются от джедаев5

, и кто из них хорошие парни, а кто плохие.

Зато он читал Чехова, Горького, Льва Толстого и вынес из этого чтения редкое для сегодняшнего дня убеждение, что каким бы диким, нечистым, пьяным, лохматым не выглядел русский мужик, в нём есть прочный спасительный стержень: а именно, то, что больше всего на свете он любит правду, в смысле справедливости6. Под русским мужиком понимал Иван Ильич своих местных, сельских мужиков, охреневших от безделья и пьянства.

Он был убеждён, что последний пьяница не дурней него, человека с высшим образованием, и отличается от него ровно так же, как цветок, выросший в тени на высохшей убитой земле, отличается от цветка поливаемого, пропалываемого на удобренной, взрыхлённой почве.

Отсюда он делал вывод, что кичиться перед работягами ему нечем, а совсем даже напротив, он в долгу перед ними, кормившими, одевавшими, защищавшими его, пока он учился.

Вот к нему-то, Ивану Ильичу Жихареву, и привели утром следующего дня на допрос Якова Федотовича Ступкина, который, сев на стул против следователя, сразу отключился от мира и застыл, глядя в окно круглыми глазами.

– Скажите, Яков Федотович, вы на пенсии? – прервал молчание Жихарев.

– Что?

– Вы уже на пенсии?

– Да.