Ради тебя

— Идите.

Бадяга пропустил всех вперед, поправил пулемет и зашагал, переваливаясь, последним.

Они шли под синим, чистым после грозы небом. Высоко в нем лежали облака. С земли они казались неподвижными, и в тех местах, где облака были реже, они казались не просто белыми, а с голубизной.

Они шли и смотрели под ноги, выбирая дорогу посуше, и докуривали папиросы капитана.

На командном пункте бригады за плащ-палаткой — она отделяла часть блиндажа от столов с рацией, телефонами и бумагами — на раскладушке лежал командир корпуса, генерал-майор Пономарев. Он подогнул ноги и, закинув правую руку за спину, левой прижимал к животу флягу с кипятком, согревая печень.

Когда ему доложили о пленном полковнике, Пономарев приказал:

— Допрашивайте, — и попросил: — Накройте еще чем-нибудь.

Его накрыли вторым одеялом с такой же буквой «Н».

Он слышал, как ввели пленного, как шуршали картами командир бригады и начальник штаба, слышал довольное «Ого!» начальника разведки, слышал, как начштаба сказал караульному: «Идите, товарищ сержант». Потом наступила тишина: наверно, все склонились над картами и документами пленного, и Пономарев задремал.

Пономарев любил поспать. В его жизни осталось немного удовольствий, больше было забот и неприятностей. И приходилось радоваться тому малому хорошему, что еще было доступно ему, хотя бы этим очень редким минутам спокойного сна. Но попробуй найти эти минуты, командуя танковым корпусом на войне!

Но было в его жизни одно главное отрадное — каждое утро он узнавал, что мы еще продвинулись где-то, еще отбили сколько-то городов и населенных пунктов. Своим корпусом он тоже делал, что было в человеческих силах, а иногда и сверх их, чтобы продвигаться, отбивая населенные пункты. Даже самая малая победа над немцами наполняла его радостью, но это все-таки была горькая радость — и продвигались мы по своей земле, и отбивали свои города и деревни…

При нужде Пономарев мог заснуть быстро. Для этого надо было лечь на спину, вытянуть ноги, положить безвольно на постель руки и уронить на низкую подушку голову. Он давно заметил, что, если напряженно работает мозг, напрягается и тело; когда в голове скачут мысли, будешь ворочаться и заснешь не скоро, но стоит заставить себя полежать неподвижно, и бег мысли затормаживается, приходит дрема, и за ней сон. Сон идет с ног, делая их ватными, и, поднимаясь по телу к голове, отделяет человека от жизни. Секунды человек еще не спит; погружаясь в сон, он словно спускается по лестнице, на стенах которой перемежаются картины из мира действительного и из мира… из какого мира?

На первой ступени этой лестницы картины реальные.

Сейчас внутренним зрением он видел, как командир бригады, начальник штаба и начальник разведки рассматривают документы немца.

— Любопытно! Крайне любопытно, — сказал начальник штаба.

— Посмотрите-ка сюда! — это был голос начальника разведки.

А командир бригады, радуясь, что это в прошлом, и в то же время злясь, что это могло — ох, как легко могло быть! — удивлялся:

— Ну и ну!

Пономарев видел их лица четко, как будто был рядом с ними, со своими товарищами по войне, которых он часто ругал, если делалось что-то не так, но которых он любил: через войну они шли рядом, деля с ним эту нечеловеческую жизнь. К тому же без этих людей он был ничто — так, брюзжащий желчный старикан, а с ними и с другими офицерами и с солдатами, которые подчинялись этим офицерам, он был командиром мощной и гибкой боевой единицы, послушной его воле и слову, и нужной ему, Пономареву, не ради звезд на погонах и власти, а чтобы истреблять этих ненавистных ему гитлеровцев. Как же можно было не любить всех в корпусе? Не любить корпус для Пономарева означало бы не любить жизнь.

Опустившись в сон еще на несколько ступеней, он оказался в своем штабе, где вместо начальника штаба делами занимается его старик. Штаб и отец отдельно не были вымыслом, но картина «его старик в штабе» была уже фантастикой. Он улыбнулся, увидев своего старика над картой, где были стрелы, разгранлинии, флажки, кружочки и сотни других значков, опустился еще по лестнице сна, и ему вдруг представилось, что он идет к летнему морю, по странно-пестрому городу. В городе низкие синекрышие дома, желтые деревья, улицы, выложенные лиловыми разноформенными плитами, а над улицами звучит музыка. Он добрался до моря и смотрел на него с похолодевшим от восторга сердцем.

… Кто-то военным голосом спросил по-немецки: «Имя и фамилия?» Он собрался было ответить, но рядом ударил взрыв и рассеклось небо. За взрывом негромко, но ясно последовал ответ:

— Вилли Брюггель.

Пономарев надел китель и вышел из-за плащ-палатки. Немец встал с табуретки и свел каблуки вместе.

Они посмотрели друг другу в глаза и, конечно же, узнали.

— Садитесь, — сказал по-русски Пономарев.

Брюггель сел.

Пономарев вышел из блиндажа и приказал адъютанту;

— Когда допросят, отправь к нам. Проследи, чтобы… вообще, пусть приведет себя в порядок. Часа на два я уеду.

Он тронул виллис и поехал, держась за тонкий зеленый руль, переключая скорости, сигналя, сбрасывая газ перед ухабами.