Радуга тяготения

Запретное Крыло. О, рука ужасного крупье – вот что касалось рукавов его грез: все в его жизни, вроде бы свободное или случайное, как выясняется, пребывало под неким Контролем – все время, в точности как подлеченное колесо рулетки, важны лишь пункты назначения, все внимание – долгосрочной статистике, а не личностям; и Дом никогда, разумеется, не остается внакладе…

– Ты был в Лондоне, – вот сейчас прошепчет она, вновь оборачиваясь к своему колесу и крутнув его снова, лицо отвернуто, по-женски свивает тьмою прошитую канитель своего прошлого, – когда они падали. Я была в ’s Gravenhage[115], – фрикативы вздыхают, имя произносится с запинкой изгнанника, – когда они взлетали. Между тобой и мной – не просто траектория ракеты – жизнь. Ты поймешь, что между двумя точками за пять минут она проживает целую жизнь. Ты даже еще не выяснил всех данных по профилю полета – видимых или прослеживаемых с

нашей стороны. А за ними еще столько всего, так много того, чего никто из нас не знает…

Но каждый – вне сомнений – ощущает кривую. Параболу. Должно быть, они догадались раз или два – догадались и отказались верить, – что все, всегда, коллективно, двигалось к этому очищенному силуэту, скрытому в небесах, силуэту неудивительному, без новых шансов, без возврата. И однако они вечно перемещаются под ним, приуготовленные для его черно-белых скверных новостей наверняка, будто это Радуга, а они – ее дети…

Фронт Войны отступает, Казино оказывается все глубже в тылу, все больше загрязняется вода, цены растут, и личный состав, прибывающий в отпуск, все горластее, все больше предается чистому ослизму – в них ничего от Галопова стиля, от его привычки бить чечетку, когда выпьет, от его напускного пижонства и застенчивых, приличных позывов плести, хоть и маргинально, заговоры, едва случай выпадет, против власти и безразличия… О нем до сих пор ни слова. Ленитропу его не хватает – не просто как союзника, но как присутствия, доброты. Он не перестает верить, что здесь, в этом французском отпуске, по стойке вольно, помехи временны и бумажны, все дело в направляемых депешах и отдаваемых приказах, докука, что закончится с концом Войны, – вот как хорошо Они перекопали все прерии его мозга, вспахали и засеяли, да еще и субсидий ему надавали, чтоб сам ничего там не выращивал…

Из Лондона никаких писем, никаких даже вестей об АХТУНГе. Все пропало. Тедди Бомбаж однажды взял и исчез; за спинами Катье и сэра Стивена замелькает кордебалет других заговорщиков – затанцует, все с одинаковыми Корпоративными Улыбками, преумноженье этих блистающих жвал должно ослепить его, считают они, отвлечь от того, что они у него отбирают, – от его удостоверения, его служебного досье, его прошлого. Ну, блядь… вы поняли. Он не против. Его больше интересует – а иногда и немного тревожит – то, что они, похоже, добавляют. В некий миг, очевидно – по прихоти, хотя как тут скажешь наверняка, Ленитроп решает отпустить усы. Последние он носил в 13 лет, отправил заказ в этот «Джонсон Смит» на весь «Комплект усов» – 20 разных моделей, от Фу Манчу до Граучо Маркса. Они были сделаны из черного картона, с крючками, которые цеплялись к носу. Через некоторое время крючки пропитывались соплями, слабели, и усы отваливались.

– Какие? – хочет знать Катье, едва усы пробиваются.

– Негодяйские, – грит Ленитроп. Что значит, поясняет он, аккуратные, узенькие и злодейские.

– Нет, так ты станешь злопыхателем. Отрастил бы лучше, как у славного малого.

– Но у славных малых нет…

– Да ну? А Уайатт Эрп?

На что можно бы выдвинуть возражение, что Уайатт был не так уж и славен. Но все это происходило еще в эпоху Стюарта Лейка, пока не накинулись ревизионисты, и Ленитроп нормально так верит в Уайатта. Однажды заходит некий генерал Виверн из Технического штата ВЕГСЭВ и видит их.

– Концы висят, – замечает он.

– У Уайатта тоже висели, – поясняет Ленитроп.

– И у Джона Уилкса Бута, – парирует генерал. – Каково?

Ленитроп задумывается.

– Он был негодяй.

– Вот именно. Подкрутили бы наверх?

– В смысле – по-английски? Да я пытался. Должно быть, климат, что ли, эти веники все время опять виснут, да и-и самые кончики приходится откусывать. Очень раздражает.

– Отвратительно, – грит Виверн. – Зайду в следующий раз – принесу воск. К нему подмешивают что-то горькое, так, э, концежеватели, понимаете ли, отучаются жевать.