Радуга тяготения

Кроме того, Энциана зовут – впрочем, за глаза, – Отийкондо, Полукровка. Отец его был европейцем. Не то чтобы он единственный такой среди эрдшвайнхёлеров: у них есть и немецкая кровь, и славянская, и цыганская. Последнюю пару поколений, у них, движимых ускорениями, до времен Империи неведомыми, складывается такая самоидентификация, что на застывание ее рассчитывают немногие. Окончательную форму обретет Ракета, но не ее народ. Здесь эанда и орузо растеряли силу – отцовские и материнские линии остались на Зюдвесте. Многие ранние эмигранты даже перешли в веру Рейнского миссионерского общества задолго до отъезда. В каждой деревне, когда полдень приваривал тени к их обладателям, в минуту ужаса и спасения, омухона из священного мешка извлекал одну обращенную душу за другой – кожаные пуповины хранились в мешке с рождения человека, – и развязывал узел. Узел развязан – еще одна душа для племени умерла. И сегодня в Эрдшвайнхёле Пустые носят с собою кожаные шнурки без узлов: осколок прежнего символизма им, как выяснилось, небесполезен.

Они называют себя Отукунгуруа. Да, старые африканцы, следует говорить «Омакунгуруа», но они всегда педантично – скорей нездорово, пожалуй, чем педантично – отмечают, что «ома-» применимо лишь к живому и человеческому. «Оту-» – для неживого и воскресающего: такими они и видят себя. Им, революционерам Нуля, уготовано продолжить то, что началось у прежних гереро после провала восстания в 1904 году. Они хотят отрицательного коэффициента рождаемости. Их программа – расовый суицид. Они завершат уничтожение, затеянное немцами в 1904-м.

Снижение численности живорожденных гереро в предыдущем поколении интересовало медиков по всей Южной Африке. Белые следили в тревоге – так они наблюдали бы чуму рогатого скота. Вот досада – видеть, как год от года сокращается подданное население. Что это за колония без смуглых аборигенов? В чем забава, если все они решили повымереть? Громадный кус пустыни – ни тебе служанок, ни батраков, ни рабочих на стройках или в шахтах… стоп, ну-ка погоди минутку – точно, это ж Карл Маркс, коварный старый расист, удирает, стиснув зубы и воздев брови, делает вид, будто речь только о Дешевой Рабсиле и Заморских Рынках… Нет-нет. Колонии – это гораздо, гораздо серьезней. Колонии – отхожие места европейской души, где человеку дозволительно спустить штаны и расслабиться, упиваясь вонью собственного дерьма. Наброситься на изящную жертву, ревя, как заблагорассудится, и пить ее кровь, не скрывая радости. Каково? Здесь допустимы барахтанья и гон, здесь можно погрузиться в шелковистость, в восприимчивый мрак объятий, густых кучеряшек, подобных тем, что покрывают и его запретные гениталии. Здесь растут мак, и каннабис, и кока, зеленые и роскошные, цветом и формою не похожие на смерть, как спорынья и поганка, паразит и гриб Европы. Христианская Европа – всегда смерть, Карл, смерть и подавление. А там, в колониях, можно радоваться жизни, жизни и чувственности во всех проявлениях, и никакого вреда Метрополии, ничто не замарает соборов, белых мраморных статуй, возвышенных помыслов… В Метрополию не донесется ни словечка. Так обширны здешние безмолвия – поглощают любые поступки, сколь ни грязны они, сколь ни животны…

Кое-кто из записных рационалистов от медицины связывал падение рождаемости гереро с недостатком в рационе витамина Е; другие – с низкой вероятностью оплодотворения: у женщин гереро своеобразная матка, длинная и узкая. Но под вуалью рациональных бесед, под покровами этих научных спекуляций ни один белый африканер не мог вовсе отбросить ощущение… Некое зло зашевелилось в вельде – белый вглядывался в их лица, особенно в лица женщин, что выстроились за терновыми оградами, и алогично постигал: племенное сознание

поистине проснулось и решило совершить самоубийство… Загадочно. Может, нам недостало справедливости, может, мы забрали у них скот и земли… да еще, конечно, трудовые лагеря, колючая проволока и частоколы… Может, они считают, будто жить в таком мире больше не хотят. Но как это типично – сдаться, уползти умирать… почему они хотя бы на переговоры не идут? Мы могли б найти решение, какое-нибудь

решение…

Перед гереро встал простой выбор между двумя смертями – племенной или христианской. В племенной смерти был смысл. В христианской никакого не было. Ненужный, сочли они, ритуал. Но европейцам, которых обжулило их Жульничество Младенца Иисуса, происходящее с гереро представлялось неодолимой тайной, вроде слоновьего кладбища или исхода леммингов в море.