Радуга тяготения

И ты мне все-таки нравишься, хотя есть в тебе что-то эдакое… Пиршество набирает обороты. Голосят пьяные, болтают женщины, а малышня ковыляет то из юрт, то в юрты, да и ветер разогнался. Затем странствующий певец принимается настраивать домбру, и возвращается азиатское молчание.

– Ты все уловишь? – спрашивает Джакып Кулан.

– Застенографирую, – отвечает Чичерин, и «г» у него несколько глоттально.

ПЕСНЬ АКЫНА

С края света явился я.Из легких ветра явился я.Ужас такой мои видели очи,Что даже Джамбул не воспел бы его.Страх в моем сердце настолько силен,Что железо резать ему нипочем.В старых преданьях рассказы естьО тех временах, что не помнит Коркыт,

Который добыл из древа ширгайПервый кобыз и первую песнь, —И в те времена в далекой землеГорел негасимый Киргизский Свет.В той земле неизвестны слова,А очи горят, что свечи в ночи,И лик Бога таится тамЗа непроглядной маской небес —У высокой черной скалы в пустыне,Когда наставали последние дни.Будь та земля не так далека,Будь ей известны и слышны слова,Бог бы тогда золотым был кумиром

Или же в книге бумажным листом,Но Он сияет Киргизским Светом,Как-то иначе Его не познать.Рев Его гласа – сама глухота,Блеск Его света – сама слепота,Стопы Его сотрясают пустыню,На лик Его не взглянуть никому.И человек не бывает сам свой,Если узрит он Киргизский Свет.И говорю вам: Его я видалВ дальней земле, что древнее тьмы,Куда не заглянет даже Аллах.

И вот борода моя – сплошь изо льда,Мне шагу без посоха не ступить,Но этот свет обратит нас в детей.Мне теперь не уйти далеко,Мне нужно снова учиться ходить,А речи мои льются вам в уши,Точно младенца бессмысленный лепет.Киргизский Свет глаза отнял мои,И я чую всю Землю, как несмышленыш.Ехать на север нужно шесть днейПо саям крутым и серым, как смерть,Затем по камням пустыни к гореЧьей вершины белая юрта видна.

И если в пути не случится беда,Черный кекур сам вас найдет.Но если рождаться вам не с руки,Оставайтесь у теплых красных костров,И под боком у жен, в аулах родных,И свет вас тогда никогда не найдет,И сердце отяжелеет с годами,И очи закроются только во сне.

– Есть, – грит Чичерин. – Поехали, товарищ.

Снова в путь, за спиной догорают костры, звенят струны пирующего аула – но вот уже его и поглотило ветром.

Стало быть – в саи. Далеко к северу в последнем свете дня мигает белая вершина. А тут, внизу уже затененный вечер.

Чичерин достигнет Киргизского Света, но не собственного рождения. Никакой он не акын, и сердце у него никогда не было готово. Свет он узрит перед самой зарей. Тогда он 12 часов проваляется навзничь в пустыне, в километре под спиной у него доисторический город грандиознее Вавилона в задушенной минеральной спячке, а тень высокого кекура, заостряющегося к верхушке, танцует с запада на восток, и над Чичериным хлопочет Джакып Кулан, суетливый, как дитя с куклой, а на двух конских шеях высыхают кружева пены. Однако настанет день, и, как и горы, как и ссыльных поселенок с их бесспорной любовью к нему, с их невинностью, как утренние землетрясенья и ветер-тучегон, чистку, войну и миллионы за миллионами душ, изошедших за ним, Его он едва вспомнит.

Но в Зоне, таясь в глуби летней Зоны, Ракета – ждет. Снова так же притянет его…

* * *