Радуга тяготения

– Это безумие. Сдается мне, такого не существует.

– Нулевая вероятность?

– Мне кажется, зависит от числа искателей. Ваши люди его ищут?

– Не знаю. Я сам случайно услыхал. У меня нет никаких людей.

– Шварцгерэт, Шварцкоммандо. Шлакобери – предположим, где-то есть список по алфавиту, чей-то список – скажем, разведданные какой-нибудь спецслужбы. В какой-нибудь стране, какой – не суть. Но предположим, что в списке этом случайно оказываются два названия – «Черное устройство», «Черное подразделение» – и сополагаются. Вот и все, алфавитная случайность. Ни нам не обязательно быть реальными, ни ему, верно?

Болота мелькают прочь, в пятнах света под молочной мглой. За краями всего белым мигают негативные тени.

– М-да, тут и без того жутковато, оберст, – грит Ленитроп. – Помощи от вас никакой.

Энциан вперился Ленитропу в лицо, под бородой нечто вроде улыбки.

– Ладно. Кто за ней тогда охотится? – Весь такой таинственный, отвечать не хочет – да эта птица напрашивается на колкости, что ли?

– Этот майор Клёви, – высказывается Ленитроп, – да и-и Чичерин тоже!

Ха! Готов. Как честь отдал, каблуками щелкнул – лицо Энциана мгновенно переключается на совершенную нейтральность.

– Вы меня обяжете, – начинает он, но затем меняет тему: – Вы побывали в «Миттельверке». Как там люди Клёви уживаются с русскими?

– Закадычные кореша, похоже.

– У меня такое чувство, что оккупационные Державы буквально на днях пришли к соглашению выступить народным фронтом против Шварцкоммандо. Я не знаю ни кто вы такой, ни как пролегают ваши направляющие. Но они пытаются нас прихлопнуть. Я только что из Гамбурга. У нас были неприятности. Выглядело, как налет ПЛ, но за этим стояла британская военная администрация, и русские им содействовали.

– Жаль слышать. Чем я могу помочь?

– Не теряйте головы. Давайте все вместе выждем и посмотрим. Про вас все только и знают, что вы вечно где-нибудь выскакиваете.

К сумеркам ближе черные птицы – миллионы черных птиц – опускаются и рассаживаются на ветвях деревьев окрест. Деревья отягощаются черными птицами, ветви – что дендриты Нервной Системы, жиреют, погрузившись в щебечущие нервносумерки, готовятся к некоему важному сообщению…

Потом в Берлине, в подвале среди лихорадочных грез – дерьмо вытекает галлонами/час, сил нет даже хорошенько лягнуть крыс, что носятся мимо и прилежно таращатся в никуда, делая вид, что у берлинцев они сейчас не в таком уж и почетном фаворе, кривая душевного здоровья опустилась ниже некуда, солнце пропало так прочно, что вроде бы уже и навсегда, – тупое Ленитропово сердце на холостом ходу грит: «Шварцгерэт» – никакой не Грааль, ас, Г в «Имиколексе G» совсем не это означает. И ты – никакой не геройский рыцарь. Тебя разве что с Тангейзером сравнивать, с Поющим Пентюхом, – побывал под одной горой в Нордхаузене, спел песенку-другую под укелеле при свидетелях, и что – разве не чувствуешь, Ленитроп, будто тебя засосало трясиной греха? может, и не того, что «грехом» полагал Уильям Ленитроп, выблевавший почти весь 1630 год за борт этой «Арбеллы»…А затесался ты в чей-то чужой поход – какой-то фрау Хольды, какой-то Венеры в какой-то горе – и играешь в ее, этого существа, игру… сам же знаешь, что неким неодолимым манером игра эта – зло. А играешь, потому что заняться больше нечем, но игра от этого не становится правильной. И где тот Папа, чей посох тебе расцветет?

Вообще-то еще немного – и он столкнется со своей Лизаурой: с нею он некоторое время побудет, а потом снова уйдет. Миннезингер бросил свою бедняжку, и та покончила с собой. На что Ленитроп покинет Грету Эрдманн, не столь ясно. На берегах Хафеля в Нойбабельсберге ждет она – ничтожнее собственных образов, какие выживут в неопределенном количестве фильмокопий там и сям по всей Зоне и даже за морем… Все добрые осветители, что когда-либо накидывали для нее пурпурный фильтр на основной свет, отправились на войну или на смерть, и ей не осталось ничего, кроме безразличного солнца господа бога, а оно выбеливает, ужас, ужас… Брови выщипаны до карандашных штрихов, длинные волосы исчерчены сединой, руки отягощены перстнями всех цветов, матовости и уродства, носит довоенные наряды от «Шанели», без шляпки, шарфики, неизменно – цветочек: ее неотступно преследуют центральноевропейские ночные шепотки, что овевают, точно кожистые пологи Берлина, тем призрачнее ее жиреющую порушенную красоту, чем ближе они с Ленитропом друг к другу…

Вот как они знакомятся. Однажды ночью Ленитроп грабит огородик в парке. Без крыши над головой живут тысячи. Он украдкой огибает их костры… Ему нужны-то пучок зелени тут, морковка или кормовая свекла там, хоть как-то продержаться б. Если его замечают – швыряются камнями, палками, не так давно вот старой ручной гранатой кинули: не взорвалась, но обосрался он, не сходя с места.