Радуга тяготения

На прошлой неделе где-то в британском секторе Ленитроп – ибо, осёл, испил водицы из декоративного пруда в Тиргартене – заболел. Любому берлинцу ныне известно: перед питьем воду надо кипятить, хотя некоторые после этого заваривают в ней всякое вместо чая – например, луковицы тюльпанов, а это неполезно. Ходят слухи, что самый центр луковицы – смертельный яд. Но все равно заваривают. Некогда Ленитроп – иначе Ракетмен, как он вскоре станет известен, – полагал, что надо бы их предостерегать против всяких тюльпанных луковиц. Дарить им чутка американского просвещения. Но они безнадежны за своими маскировочными сетками европейской боли: он отводит одну волнистую марлю за другой, но всегда под следующей – еще одна, непроницаемая…

И вот он под сенью дерев в летнем цвету, многие разбиты по горизонтали, а то и расщеплены, раскрошены – тонкая пыль с верховых троп вздымается в солнечных лучах сама собой, призраки лошадей по-прежнему нарезают раннеутренние круги по мирному парку. Ленитроп всю ночь не ложился и теперь жаждет, валится на пузо и лакает воду – всего лишь старый бродячий ковбой на водопое… Болван. Рвота, судороги, понос – и вот кто он такой теперь, чтоб мораль читать про тюльпанные луковицы? Ему удается доползти до незанятого погреба через дорогу от разбомбленной церквушки, свернуться калачиком – и следующие несколько дней протекают в жару, ознобе, сочатся жидким стулом, жгучим, как кислота: сгинул, наедине с властительным кулаком этого фашиста, мерзавца из кино, что крутит ему кишки, ja – сетшасс путтеш

сратть, ja? Хоть бы одним глазком еще раз на Беркшир глянуть. Мамочка, мамуля! Войне кирдык, почему же нельзя мне домой? Наллина – отблеск «Золотой звезды» лютиком освещает ей подбородки, – только улыбу давит у окна и не дает ответа…

Жуткое время. В глюках – «роллс-ройсы» и среди ночи грохот сапог, что идут за ним. На улице тетки в платочках вяло роют траншеи для черной водопроводной трубы, уложенной на обочине. Днями напролет они болтают, смена за сменой, до самого вечера. Ленитроп лежит в пространстве, которое солнечный свет на полчасика навещает убогими лужицами тепла перед тем, как заскочить к другим: прости, мне пора, все по графику, до завтра, если дождя не будет, хе-хе…

Однажды Ленитроп просыпается от маршировки американского рабочего наряда вдоль по улице, ритм отмеряется негритянским голосом: хать

-два, хать-два, хать-два, пра ВОЙ, ле ВОЙ… вроде как немецкая народная песенка с легким скользом вверх по гамме на слове «вой» – Ленитроп представляет себе манерный взмах рукой и головой налево, когда черный резко печатает шаг, как их дрессируют в учебке… видит его улыбку. На какую-то минуту ему в голову приходит воистину неуравновешенная мысль выскочить на улицу и попросить их снова взять его к себе, потребовать политического убежища в Америке. Но он слишком ослаб. Слабость у него в животе, в сердце. Он лежит, слушает, как затихают топот и голоса, гаснет звук родины… Тает, как призраки «белой кости», стародавних ПЛ

[189] теперь уносит безродно по дорогам из памяти прочь, они кучкуются на крышах товарняков забвенья, котомки и бедные беженские карманы, набитые трактатами, кои никто не станет читать, ищут иного хозяина: на Ракетмена уже навсегда махнули рукой. Где-то между жженьем в черепе и жженьем в жопе, если два эти жженья возможно для удобства разделить, и соразмерившись с каденцией угасанья, он продумывает фантазию, в которой его снова отыскивает Энциан, африканец – является предложить ему выход.

Поскольку мнится ему, что они и впрямь уже опять повстречались некоторое время назад – у заросшего тростником края болота к югу от столицы. Небритый, потный, вонючий Ракетмен неугомонно мотыляется по пригородам среди своего народа: солнце в дымке, а вонь гниющей трясины хуже Ленитроповой. За последние пару суток спал он всего часа два-три. Натыкается на Шварцкоммандо – те деловито выуживают куски ракеты. По небу курсируют боевые порядки темных птиц. У африканцев партизанский вид: там и сям клочья старых мундиров вермахта и СС, гражданские обноски, общий только один знак – его носят на любом видном месте, раскрашенный красным, белым и синим стальной значок, вот такой:

Переделанный из знака отличия, что в Юго-Западной Африке был у германских солдат, когда те в 1904 году высадились подавлять восстание гереро, – им закалывали поля мягких шляп. Для зонгереро, понимает Ленитроп, знак этот – нечто глубокое, а то и мистическое. Буквы он узнает: Klar, Entlüftung, Zündung, Vorstufe, Hauptstufe[190], пять положений стартового переключателя в передвижном пункте управления пуском А4, – но не выдает Энциану своего знания.