Радуга тяготения

Сегодня вечером он циркулирует по орбите где-то вокруг Гроссер-Штерн. Комендантский час давно уж начался. Над городом висит амбре древесного дыма и гниенья. Средь разнесенных в прах голов каменных маркграфьев и курфюрстов, на рекогносцировке перспективной на вид капустной грядки, как гром с неба, прилетает аромат без сомнения нет не может быть да это же КОСЯК! Да и-и запален где-то поблизости. Тут у нас золотом пропитанная зелень с косых пятаков Эль-Рифа, духмяные цветочки смолисты и летни, моська Ленитропа сама зачарованно находит путь через кусты по примятой траве, под расхераченными деревьями и тем, что сидит у них на ветвях.

Ну и точно: в яме от поваленного ствола, чьи длинные корни окаймляют картинку, точно заставу лепреконов, Ленитроп обнаруживает некоего Эмиля Обломма (по кличке «Зойре») – некогда самого пресловутого форточника и торчка Веймарской республики, – а по бокам у него две красивые девушки, и они все передают по кругу бодренькую такую оранжевую звездочку. Развратный старикашка. Ленитроп обрушивается, не успевают они и рылом повести. Обломм улыбается, протягивает руку, предлагая остаток покурки Ленитропу, и тот берет чинарик длинными грязными ногтями. Присаживается на корточки и принимается за дело.

– Was ist los? – грит Зойре. – На нас тут киф свалился. Аллах нам улыбнулся – ну, вообще-то улыбался он всем, нам просто выпало оказаться прямо на линии прицела…

Кличка, коя по-немецки означает «кислота», приклеилась к нему еще в двадцатых, когда он таскал с собой мерзавчик шнапса, который, буде Зойре окажется загнан в угол и сблефует, выставится пузырьком курящейся азотной кислоты. Вот Обломм достает еще один толстый марокканский косяк. Его поджигают верной «зиппо» Ленитропа.

Труди (блондинка) и Магда (знойная баварка) весь день мародерствовали на складе костюмов к вагнеровским операм. У них остроконечный рогатый шлем, зеленый бархатный плащ до земли, штаны из оленьей кожи.

– Скааажите-ка, – грит Ленитроп, – такой прикид, что глаз не отвести!

– Это вам, – улыбается Магда.

– Ой… нет. В Tauschzentrale[192] вам больше дадут…

Но Зойре настаивает.

– Вы разве никогда не замечали, что стоит вас вот так разбомбить – и если хочется, чтобы кто-нибудь появился, он непременно появляется?

Девушки опять передают друг другу уголек чинарика, любуясь, как в блестящем шлеме он меняет формы, яркость, оттенки… хмм. Ленитропу приходит на ум, что без рогов шлем этот – просто вылитый носовой обтекатель Ракеты. А если удастся отыскать пару-другую кожаных треугольников, придумать, как нашить их на чичеринские сапоги… да и-и на спину плаща – здоровущую алую заглавную Р… Миг столь же чреват, как тот раз, когда Тонто после легендарной засады пытается…

– Raketemensch! – вопит Зойре, хватает шлем и свинчивает с него рога. Пусть сами по себе имена – пустое, но вот акт именования…

– Вас та же мысль посетила?

Ой, странно. Зойре аккуратно помещает шлем на голову Ленитропу. Девушки церемонно набрасывают плащ ему на плечи. Разведгруппы троллей уже отправили нарочных проинформировать свой народец.

– Хорошо. Теперь слушайте, Ракетмен, – у меня тут неприятности.

– А? – Ленитроп воображал полномасштабную Шумиху в честь Ракетмена: люди таскают ему яства, вина и дев в раскладке на четыре краски, много дрыгают ногами и поют «Ля-ля-ля-ля», а на расфигаченных липах зацветают бифштексы, и по Берлину мягким градом громыхают жареные индейки, батат, да и-и растопленные маршмеллоу из земли пузырятся…

– Солдатские есть? – интересуется Труди. Ленитроп, сиречь Ракетмен, протягивает пол-увядшей пачки.

Опять по кругу идет косяк – пронзает и колет это корневое укрытие. Все забывают, о чем говорили. Пахнет землей. Стремглав носятся жучки, аэрируют. Магда подкурила Ленитропу сигаретку, и на губах у него теперь вкус малиновой помады. Помады? У кого нынче отыщется помада? На чем вообще подрубаются эти люди?

В Берлине так темно, что видно звезды – привычные, однако никогда прежде не распределялись они так четко. Кроме того, можно складывать собственные созвездия.

– Ой, – вспоминает Зойре, – у меня ж тут засада…

– Есть очень хочется, – взбредает на ум Ленитропу.

Труди рассказывает Магде о своем миленке Густаве, которому охота жить в фортепиано.

– Наружу только ножки торчали, и он твердил: «Вы меня все ненавидите, вы ненавидите пианино!» – Их уже пробивает на хи-хи.

– За струны дергает, – грит Магда, – да? Вот параноик.

У Труди такие здоровенные блондинистые прусские ноги. Под светом звезд по ним вверх-вниз пляшут светлые волосики, под юбку и назад, в тенях ее коленей, в ямках под ними, эдакая звездная дрожь… А сверху высятся древесные корни, накрывают их всех – гигантская нервная клетка, дендриты оплетают город, ночь. Со всех сторон поступают сигналы – из минувшего тоже, вероятно, если не из грядущего…