Радуга тяготения

Нет. Пёклер вот что сделал – предпочел поверить, что в ту ночь ее надо было просто утешить, ей не хотелось быть одной. Несмотря на Их игру, на Их осязаемое зло, хотя причин верить «Ильзе» было не больше, чем доверять Им, никакой не верой, не мужеством, а единственно охранительностью он предпочел в это поверить. Даже в мирное время, с неограниченными ресурсами он не сумел бы узнать достоверно, кто она такая, уж по крайней мере – за лезвием нулевого допущения, в коем нуждался его прецизионный глаз. Те годы, что Ильзе прожила между Берлином и Пенемюнде, так безнадежно перепутались – для всей Германии, – что наверняка никакой подлинной цепи событий уже не восстановить, даже с Пёклеровой интуитивной догадкой, что где-то в бумажном мозгу-переростке Государства ему назначили и исправно подшили некое особое извращение. Для каждого правительственного органа нацистская партия создавала дубликат. Комитеты щепились, сливались, самопроизвольно зарождались, исчезали. Никто бы не стал показывать человеку его досье…

Ему, фактически, даже не было очевидно, что он сделал выбор. Но в те звенящие мгновенья в комнате, пахшей летним днем, чей свет еще никто не зажег, когда круглая соломенная шляпка ее – хрупкая луна на покрывале, когда снаружи в темноте красным и зеленым вновь и вновь медленно стекают огни Колеса, а компания школяров на улице горланит песенку, что пели задолго до них, до их распроданного и жестокоскрученного времени: «Juch-heierasas-sa! o tempo-tempo-ra!»[237] – по меньшей мере, пред ним прояснились доска, и фигуры, и схема ходов, и Пёклер знал, что, пока играет, это неизбежно Ильзе – истинное дитя его, истиннее и не сочинишь. То был подлинный миг зачатья, когда – опоздав на много лет – он и стал ее отцом.

Остаток отпуска они гуляли по «Цвёльфкиндеру», всегда – взявшись за руки. Путь им освещали фонари, что раскачивались в слоновьих хоботах на головах, водруженных на высокие столбы… путь по мосткам-паутинкам, откуда видно снежных барсов внизу, обезьян, гиен… по миниатюрной железной дороге, меж гофрированных труб – ног динозавров из стальной сетки, – к клочку африканской пустыни, где каждые два часа подлые туземцы пунктуально шли на приступ лагеря храбрых синих мундиров генерала фон Троты, причем все роли исполняли неудержимые мальчишки, – это патриотическое действо неимоверно любили дети всех возрастов… на самую верхушку гигантского Колеса, такого голого, такого некрасивого, у которого лишь одна явная цель: поднять и напугать…

В последний вечер – хотя Пёклер этого не знал, ибо ее заберут так же внезапно и невидимо, как и в прошлый раз, – они опять стояли и разглядывали чучела пингвинов и фальшивый снег, а вокруг мерцало искусственное полярное сиянье.

– На следующий год, – сжав ее руку, – если захочешь, мы сюда вернемся.

– О да. Каждый год, Папи.

Назавтра она исчезла – ее забрали в надвигавшуюся войну, и Пёклер остался один в стране детей, чтобы все-таки возвратиться в Пенемюнде – одному…

Так с тех пор и повелось – шесть лет. В год по дочери, всякая – где-то на год старше, всякий раз – практически с нуля. Длилось только ее имя – да еще «Цвёльфкиндер» и любовь Пёклера: любовь сродни инерции зрительного ощущения, ибо Они ею воспользовались, дабы создать Пёклеру движущийся образ дочери, вспышками показывали ему лишь эти летние ее кадры, а на его долю уже выпало сотворить иллюзию единственного ребенка… и что здесь толку от временно́й шкалы – 24-я доля секунды или год (не более, думал инженер, чем в аэродинамической трубе или осциллографе, чей вращающийся барабан можно ускорять или замедлять по желанию…)?

За аэродинамической трубой Пенемюнде Пёклер привык стоять по ночам рядом с огромной сферой 40 футов в высоту и слушать, как труженики-насосы извлекают воздух из белого шара: пять минут густеющей пустоты – и один ужасающий ах: 20 секунд сверхзвукового течения… потом заслонка падает, и насосы опять за свое… Пёклер дослушался до того, что весь год, пустеющий ради двух недель в августе, сконструированных с равным тщанием, стал восприниматься как его собственный цикл затворенной любви. Он улыбается, тостуется, делится с майором Вайссманном казарменными анекдотами, а тем временем за музыкой и хиханьками слышит, как во тьме и посреди зимы по болотам и горным цепям шахматной доски передвигается плоть фигур… прогон за прогоном смотрит на результаты Halbmodelle на выходе аэродинамической трубы: как продольная равнодействующая сила будет распределяться по всей длине Ракеты для сотен чисел М, – видит истинный профиль Ракеты покоробленной и карикатурной, ракеты из воска, дельфином сгорбившейся где-то в районе диаметра 2, изогнувшейся лебяжье к хвосту, который затем вытянули до невозможности так, что вершина пришлась на нижний кормовой стык, – и видит, как может нанестись на график его собственное лицо, но не светом, а равнодействующими силами, какие воздействуют на него из течения Рейха, из принуждения, из любви, сквозь которые лицо это летит… и знает, что оно должно пережить тот же распад, смерть лепит череп из лица…