Радуга тяготения

– О, Маргерита ее испортила задолго до того, как Бьянка поселилась у нас. Меня вовсе не удивит, если сегодня малютка спать будет с Карелом. Так ведь в профессию и попадают, верно? Тут, разумеется, все должно быть профессионально – уж это-то мать должна обеспечить. Беда Маргериты в том, что ей все это слишком уж нравилось – на цепях, в пыточных камерах. Иначе ей никакой радости. Сами увидите. Их с Танатцем. И с тем, что Танатц принес в чемодане.

– Танатц.

– А, она вам не говорила. – Смеется. – Миклош Танатц, ее муж. Они время от времени сходятся. Под конец войны у них была гастрольная антрепризка для наших ребят на передовой – лесбийская пара, собака, сундук кожаных костюмов и аксессуаров, оркестрик. Развлекали эсэсовские войска. По концлагерям… турне за колючей проволокой, сами понимаете. А потом – в Голландии, по ракетным площадкам. Сейчас они вместе впервые после капитуляции, так что вряд ли мы с нею часто будем видеться…

– О, вот как, ну, я не знал.

Ракетные площадки? Рука Провиденья ползает средь звезд и кажет Ленитропу кукиш.

– Пока их не было, Бьянку оставили нам в Быдгоще. Она бывает стерва, но на самом деле очень славное дитя. Я с ней никогда в папулю не играла. Сомневаюсь, что папуля у нее вообще был. Появилась партеногенезом, чистая Маргерита, если слово «чистая» тут уместно.

Вечерний костюм сидит как влитой. Стефания выводит Ленитропа вверх по парадному трапу и на палубу. «Анубис» плывет меж деревень под звездами, из горизонта время от времени торчат силуэты ветряных мельниц, копен, ряда полукружий хлевов – «свиных ковчегов», – какой-то лесополосы, высаженной на бугре от ветра… Есть корабли, кои грезой мы можем перенести через ужасные стремнины, против течений… наше вожделенье – и ветер, и мотор…

– Антоний. – Она подвела Ленитропа к огромной фигуре – в мундире польского кавалериста и с целым забором маниакальных зубов.

– Американец? – тряся Ленитропову руку. – Браво. Вы почти довершаете комплект. Теперь у нас на борту все нации. Даже японец есть. Бывший офицер связи из Берлина – ему не очень удалось выбраться через Россию. Бар вы найдете на следующей палубе. Все, что бродит вокруг, – прижимая к себе Стефанию, – кроме вот этой, – честная добыча.

Ленитроп отдает ему честь, соображает, что этим двоим хотелось бы остаться наедине, и отыскивает трап к бару. Вся стойка завешена праздничными гирляндами цветов и лампочек, вокруг толпятся десятки элегантно прикинутых гостей, которые только что под аккомпанемент оркестра пустились распевать такую вот бодрую песню:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА БОРТ!

Взойди на сцену, бардак отмен-ный —Добро пожаловать, дружок.

Как началось, мы не упом-ним,Конец же, знамо, недалек!Тут все брутально, мало-целестиально,Но ты тут свой, как в дуле пыж,Если все беды скинешь за-бортИ громко ржать не прекратишь!

Тут мамахен, их вертопра-хи —Крадут их ду-ры у дочу-рок.Тут наклон-ность – как торчмя кость,Невероятны стояки,Так размотай свои мозгиИ – на         борт «Титаника», где безумства из краника.

Подымется паника – айсберг оставит на бобах,Но пошалим в Walpurgisnacht[270].Так скоротаем вечерок —Давай же на борт скорей, на борт давай, дружок!

В общем, в спасательных шлюпках стонут пары в унисон, над головой у Ленитропа в навесе уснул пьянчуга, жиртресты в белых перчатках и с розовыми магнолиями в волосах танцуют пузо к пузу и перешептываются по-вендски. Руки шарят под атласом нарядов. Смуглокожие оленеглазые официанты курсируют с подносами, на которых запросто найдешь сколько угодно веществ и параферналии. Оркестр играет попурри американских фокс-тротов. Барон де Маллакастра ссыпает зловещий белый порошок в хайбол мадам Штуп. Та же самая срань, что творилась у Рауля де ля Перлимпанпана, и для Ленитропа все это – по сути, одна балеха.

Краем глаза он замечает Маргериту с дочерью, но вокруг них так густо клубятся оргиасты, что и близко не постоять. Ленитроп знает, что уязвим – больше, чем следует, – пред хорошенькими маленькими девочками, поэтому, прикидывает он, тут все ништяк, ибо эта Бьянка – обалденная так, что мало не покажется: лет 11–12, смуглая и красивая, в красном шифоновом платье, шелковых чулках и туфельках на высоком каблуке, волосы забраны вверх прихотливо и безупречно, перевиты ниткой жемчуга, чтобы выгоднее подчеркивались сережки – они хрустально мерцают, болтаясь на крохотных мочках… на помощь, на помощь. Ну почему на него вечно обрушивается такое? Он уже видит некролог в журнале «Тайм»: «Скончался, Ракетмен, не дожив до 30, в Зоне, от похоти».