Радуга тяготения

Та баба, что пыталась срезать Ленитропа мясницким тесаком, теперь сидит на кнехте с поллитровкой какой-то жидкости, что пропитала собою и уже затемняет орхидею, ее украшающую. Баба рассказывает всем про Маргериту. Волосы ее зачесаны – или уложены – так, что прическа напоминает некую мясную вырезку. Приносят напиток Ленитропа – номинально ирландский виски с водой, – и Ленитроп подходит послушать.

– …ее Нептун поражен. А у кого не поражен? – спросят некоторые. Ах. Но спрашивают обычно насельники этой планеты. Грета же дольше прожила на само́м Нептуне – и у нее поражение непосредственнее, чище, яснее известного нам здесь… Она обнаружила онейрин в тот день, когда провалился ее аванпост в Англии, обычный связник с хлордином. У Темзы, когда в небо воспаряли герани света – так медленно, что едва ли различишь, медного света, света загорелой кожи и медового персика, условные цветки несло ветерком все дальше и дальше средь облаков, тут они гасли, там возрождались вновь, – когда такое вот произошло со светом дня, он пал. Многочасовое паденье, не такое сумасбродное, как у Люцифера, но так же по неслучайной траектории. Грете предначертано было отыскать онейрин. У всякого заговора имеется собственная подпись. Некоторые подписи – Боговы, некоторые лишь рядятся в Боговы. Весьма изощренная подделка. Но по-любому та же злонамеренность и летальность, что и у фальшивого чека. Только сложнее. У членов есть имена, как у Архангелов. Более-менее обычные, человеком данные, чью защиту можно взломать, – а также имена познанные. Но имена эти – не магические. Вот в чем ключ, вот где разница. Если произносить вслух – даже с чистейшими магическими намерениями, –

они не действуют… Итак, он был отлучен от красоты их благодати. И никакого больше хлордина. И так ей встретился V-Mann Вимпе – на улице в Берлине, под козырьком театра, чьи разумные лампочки наблюдали их встречу, колоритная братия статистов, свидетели суровых исторических свиданий. Так она и пришла к онейрину, и лик ее пораженной родной планеты видоизменился в одночасье.

Онейрин Ябоп Имиколекс А4…

– Вот глупая сучка, – замечает голос из-под локтя Ленитропа, – с каждым разом излагает все хуже.

– Прошу прощения?

Ленитроп оборачивается и видит Миклоша Танатца: окладистая борода, брови вразлет, словно кончики ястребиных крыльев, пьет абсент из сувенирной глиняной кружки, на которой в красках, что в карнавальных палубных огнях еще жутче, костлявая Смерть, хихикая, вот-вот застанет врасплох любовников в постели.

Вывести его на разговор о Ракете не составляет труда…

– Я считаю А4, – грит он, – эдаким младенцем Иисусом: бесчисленные комитеты Иродов тщились уничтожить его в зародыше – пруссаки, например: из них же многие в глубине души доныне полагают артиллерию неким опасным нововведением. Побывай вы там… в первую же минуту увидели б, покорились бы ее… она же и впрямь была харизматична, как Макс Вебер прописал… некая радостная – и глубоко иррациональная – сила, которую Государственной бюрократии ни за что не рационализировать до обыденной, против нее ни за что не выстоять… они ей, правда, сопротивлялись, но все равно позволили осуществиться. И представить невозможно, что кто-нибудь выберет себе такую роль. Однако с каждым годом их число почему-то растет.

Но гастроли у ракетчиков генерала Каммлера – вот о чем извращенно хочет – хочет ли? – знать Ленитроп.

– Ну бывал я в этом Нордхаузене, еще бы, видал то и сё. Однако собранную А4 – ни разу. Еще та небось штучка, а?

Танатц протягивает кружку за добавкой. Официант непроницаемо пускает по ложечке струйку воды, чтоб замутить абсент до молочной зелени, а Танатц тем временем поглаживает его по ягодицам; затем официант отходит. Может, Танатц и раздумывал над ответом – поди пойми.

– Да-с, заправленная, живая, готовая к запуску… пятидесяти футов высотой, дрожит… и затем – фантастический вирильный рев. Чуть уши не лопаются. Жестоко, жестко тычется в девственно-голубые облаченья небес, друг мой. О, сколь фаллична. Что скажете?

– Э…