Радуга тяготения

Ленитроп спит и видит Лландидно, где некогда проводил дождливое увольнение – пил горькое в кровати с дочкой капитана буксира. Где также Льюис Кэрролл написал эту свою «Алису в Стране чудес». Почему в Лландидно и воздвигли памятник Белому Кролику. Тот с Ленитропом разговаривал – вел серьезные и важные беседы, но при всплытии к яви Ленитроп все, как водится, разбазаривает. Лежит и пялится на трубы и кабели над головой, асбестовое покрытие колен, на трубопроводы, датчики, резервуары, распределительные щиты, фланцы, муфты, вентили, клапаны и их тенистые заросли. Грохот стоит адский. В люки сочится солнце – значит, уже, видимо, утро. Краем глаза Ленитроп улавливает трепет красного.

– Нельзя говорить Маргерите. Прошу вас. – Бьянка эта. Волосы до бедер, на щеках разводы туши, глаза пылают. – Она меня убьет.

– Сколько времени?

– Солнце давно уже встало. А вам зачем?

Зачем ему. Хмм. Может, опять уснет, прямо тут.

– Мать на тебя, что ли, рассердилась?

– Ой, да совсем из ума выжила – обвинила меня, что у нас роман с Танатцем. Безумие – конечно, мы с ним добрые друзья, но и только… если б она обращала на меня хоть какое

-то внимание, понимала бы.

– На твою задницу, детка, она еще какое внимание обращала.

– Ох господи, – поддернув платье, обернувшись, чтобы к тому же через плечо наблюдать за Ленитропом. – Это до сих пор чувствую. Рубцы остались?

– Ну, ты тогда ближе подойди.

Она движется к нему, улыбаясь, при каждом шаге тянет носочки.

– Я смотрела, как вы спите. Вы такой хорошенький, знаете. А мама сказала, вы жестокий.

– Ну гляди. – Ленитроп подается вперед и нежно кусает ее в ягодицу.

Бьянка ежится, но не отходит.

– М-м. Тут «молния», вы не могли бы…

Она пожимает плечами, изгибается, пока он ее расстегивает, красная тафта соскальзывает прочь и – само собой, на попе, которая у Бьянки идеальной формы и сливочно-гладкая, уже проступают один-два лавандовых синяка. Девочка отнюдь не пышная, но еще больше затянута в черный корсетик, который сжимает ее талию до диаметра бутылки бренди и выталкивает малявкины грудки наверх маленькими белыми полумесяцами. Атласные завязки, изукрашенные замысловато порнографическим шитьем, сбегают по бедрам и поддерживают чулки, поверху обшитые алансонскими кружевами. Оголенные тылы ее ляжек мягко елозят по лицу Ленитропа. Он принимается кусать жадно, как ярый поклонник поп, рукой тем временем поигрывая с губами ее пизды и клитором, ножки Бьянки отбивают по палубе нервный танец, алые ногти ее острыми иголками впиваются в ноги под кромкой чулок, а Ленитроп сажает засосы, красные туманности по всем ее чувствительным местечкам. Она пахнет мылом, цветами, по́том, пиздой. Длинные волосы ниспадают до самых глаз Ленитропа, мягкие и черные, посекшиеся концы шуршат по ее белой пояснице, то видно, то нет, словно дождь… она повернулась и опускается на колени, расстегнуть его складчатые брюки. Нагнувшись ближе, отведя волосы за уши, маленькая девочка берет головку Ленитропова хуя в нарумяненный ротик. Глаза ее посверкивают сквозь папоротник ресниц, ручки крысеныша скачут по всему его телу, расстегивая, лаская. Такое стройное дитятко: горлышко сглатывает, натянувшись до стона, когда Ленитроп хватает ее за волосы, загибает… она его раскусила. Точно знает, когда выпустить изо рта и встать, парижские туфельки на высоком каблуке прочно утвердились у него по бокам, покачивается, волосы мягко волнуются, спадая на лицо рамкой, которая повторяется темной рамой корсета вокруг ее лобка и живота. Задрав голые руки, Бьянка поднимает волосы, вскидывает изящную голову, чтобы грива с дрожью обрушилась на спину, после чего до игл заточенные пальцы медленно дрейфуют вниз – пускай Ленитроп подождет, – вниз по атласу, по блестящим крючкам и кружевам до бедер. Затем лицо ее, еще по-детски пухлое, глазищи, подведенные тенями ночи, пикируют – это она встает на колени, направляет в себя его пенис и медленно, томительно устраивается, пока он не заполняет ее всю, не фарширует ее до отказа…

И тут происходит что-то – ох, ну прикольное такое. Ленитроп не то чтоб осознает в тот миг, когда оно происходит, но впоследствии дотумкает, что он… странно может прозвучать, но он вообще-то неким манером оказался, ну, в общем, внутри собственного хуя. Если такое можно представить. Да-с, совершеннейше внутри органа-метрополии, прочая колониальная ткань позабыта, пусть сама о себе хлопочет, а его руки и ноги как будто вплелись в сосуды и трубопроводы, сперма ревет все громче, готовясь извергнуться где-то у него под ногами… свекольный и вечерний пиздосвет дотягивается до него единственным лучиком сквозь отверстие сверху, преломляется в прозрачных соках, омывающих его снизу. Он весь окружен. Вот-вот все кончится, кончит неописуемо, и он беспомощен в этом взрывающемся emprise…[273] эхом отзывает красная плоть… необычайное чувство – ждать восхожденья…