Радуга тяготения

Маргерита рухнула у края огромного бессветного пруда. Моритури опустился пред ней на колени – она плакала. Это было ужасно. Что привело его туда, что поняло и навязалось так машинально, теперь снова погрузилось в сон. Его условные рефлексы, его вербальное, отранжированное и обмундированное «я» снова одержало верх. Он стоял на коленях, дрожа, за всю жизнь так не боялся. Обратно на Курорт его привела она.

А ночью Грета с Зигмундом уехали из Швах-Кармы. Может, мальчик слишком испугался, свет был слишком тускл, сам Моритури располагал сильными защитниками, ибо, свидетель бог, он был слишком заметен, – но полиция не нагрянула.

– Мне и в голову не приходило отправиться к ним. В душе я сознавал, что она убивала. Можете меня осуждать. Но я видел, чему бы ее сдал, – одно и то же, официальные власти или нет, понятно же.

Назавтра было 1 сентября. И дети больше не могли исчезать таинственно.

Утро потемнело. Под навес поплевывает дождик. Овсянка перед Моритури так и осталась нетронутой. Ленитроп потеет, глядючи на яркие останки апельсина.

– Слушайте, – соображает его шустрый разум, – а как же Бьянка? Ей с этой Гретой ничего не грозит, вы как считаете?

Взбивает усищи.

– Вы о чем? Вы спрашиваете: «Можно ли ее спасти?»?

– Ох, би-бип, старина джап, кончайте…

– Слушайте, вы-то от чего можете ее спасти?

Взгляд его отдирает Ленитропа от комфорта. Дождь уже барабанит по навесу, прозрачным кружевом ссыпаясь с краев.

– Но минуточку. Ох блядь, та женщина вчера, в этом Sprudelhof…

– Да. И не забывайте: Грета видела, как вы из реки выбирались. Вы представьте, какой у этого народа фольклор про радиоактивность – у этих, которые таскаются с курорта на курорт из сезона в сезон. Красота благодати. Святые воды Лурда. Таинственная радиация, которая столько всего исцеляет, – может, она и есть окончательная

панацея?

– Э…

– Я наблюдал за ее лицом, пока вы залезали на борт. Я был с нею на краю одной радиоактивной ночи. Я знаю, что́ она видела на сей раз. Одного из тех детишек – сохраненного, вскормленного грязью, радием, он подрос и окреп, пока теченья, медленные и тягучие, неторопливо влекли его по преисподней, за годом год, пока наконец, возмужав, он не добрался до реки, не всплыл из черного ее сияния, дабы вновь отыскать ее – Шхину, невесту, царицу, дщерь. И мать. Нежную, как покров грязи и светящаяся урановая смолка…

Почти над самыми их головами ослепительным яйцом грохота вдруг раскалывается гром. Где-то внутри взрыва Ленитроп пробормотал:

– Хватит дурака валять.

– Рискнете выяснить?

Да кто же это, ах ну еще бы это джапов энсин на меня так смотрит. Но где руки Бьянки, ее беззащитный рот…

– Ну что, через день-другой мы будем в Свинемюнде, так? – говорит, чтоб не… ну встань же из-за стола, засранец…

– Поплывем дальше, вот и все. В конце это уже неважно.

– Слушайте у вас же есть дети, как вы можете такое говорить? Вам только этого, что ли, и надо – просто «плыть дальше»?

– Я хочу, чтобы война на Тихом океане закончилась и я вернулся домой. Раз уж вы спрашиваете. Сейчас время сливовых дождей, бай-у, когда зреют сливы. Я хочу к Митико и нашим девочкам и никогда больше не уезжать из Хиросимы. Это город на Хонсю, на берегу Внутреннего моря, очень красивый, идеального размера – большой и маленький, и городская жизнь бурлит, и безмятежности хватает любому. А эти люди не возвращаются, понимаете, они покидают дома…

Но один узел, что крепит отяжелевший от дождя навес к раме, не выдержал, белая фиговина быстро распускается, тент хлопает на ветру. Навес проседает, окатывая Ленитропа и Моритури дождевой водой, и они смываются под палубу.

Их разлучает толпа новопробудившихся бражников. В голове у Ленитропа мало что осталось – только бы увидеть Бьянку. В конце коридора за десятком пустых лиц он замечает Стефанию в белом кардигане и брючках, она манит его. Путь до нее занимает целых пять минут, и за это время он обрастает «бренди-александром», дурацкой шляпкой, налепленным на спину извещением о том, что кто бы это – по-нижнепомерански – ни прочел, он должен отвесить Ленитропу пинка, мазками губной помады трех оттенков пурпура и черной итальянской мадуро[281], которую кто-то предусмотрительно раскурил.

– Может, вы и смотритесь душой попойки, – приветствует его Стефания, – но меня на кривой козе не объедешь. Под сей бодрой личиной я зрю лик Ионы.

– Вы имеете в виду э, как его, э…

– Я имею в виду Маргериту. Она заперлась в гальюне. Истерика. Никто не может ее оттуда вытащить.

– И вы обратили взоры на меня. А как же Танатц?

– Танатц исчез, Бьянка тоже.

– Ой бля.

– Маргерита считает, что вы ее прикончили.

– Это не я. – Ленитроп вкратце пересказывает историю энсина Моритури. Élan[282] Стефании, ее ударная вязкость отчасти теряются. Она грызет ноготь.

– Да, ходили слухи. Зигмунд, пока не пропал, сливал достаточно, дразнил воображение, но в частности не вдавался. Стиль у него такой. Слушайте, Ленитроп. Вы считаете, Бьянке что-то грозит?

– Попробую выяснить. – Тут его перебивает стремительный поджопник.