Радуга тяготения

Где же все были в то лето перед Войной? Грезили. Курорты в то лето – когда в Швах-Карму приехал энсин Моритури, – были переполнены лунатиками. В посольстве делать нечего. Предложили взять отпуск до сентября. Что-то заваривалось – он мог бы и догадаться, но отправился в Швах-Карму просто отдыхать: целыми днями хлестал «Pilsener Urquelle»[275] в кафе у озера, что в Парке с Павильоном. Он был чужак, почти всегда навеселе – глупо, от пива – и толком не говорил на их языке. Но то, что он видел, вероятно, творилось по всей Германии. Предумышленная горячка.

Маргерита и Зигмунд бродили по тем же дорожкам под сенью магнолий, сидели на тех же стульях-каталках на концертах патриотической музыки… когда шел дождь, суетились за ломберными столами в каком-нибудь салоне своего курзала. По вечерам смотрели фейерверки – фонтаны, пенившиеся искрами ракеты, желтые лучистые звезды в вышине над Польшей. Онейрический сезон… Ни один курортник ничего не сумел прочесть в схемах огней. Просто веселенькие светляки, нервические, точно фантазии, какие перемигивались в глазах, шелестели по коже, словно веера из страусовых перьев полувековой давности.

Когда Зигмунд впервые заметил ее отлучки – или же когда они лишились своей обыденности? Грета всегда отговаривалась чем-то похожим на правду: визитом к врачу, случайной встречей со старой подругой, сонливостью в грязевых ваннах, время, оказывается, так бежит. Возможно, этот необычный сон и насторожил Зигмунда – на Юге-то он от ее бодрствования натерпелся. Может, сообщения о детях в местных газетах и не откладывались в памяти, по крайней мере – тогда. Зигмунд читал одни заголовки, да и то редко, чтоб заполнить мертвую паузу.

Моритури часто их видел. Встречались, раскланивались, обменивались «хайль-гитлерами», и энсину дозволялось несколько минут попрактиковать немецкий. Если не считать официантов и барменов, только с этими двоими он и разговаривал. На теннисных кортах, дожидаясь своей очереди в павильоне с водами под прохладной колоннадой, на водном corso

[276], турнире цветов, венецианском fête

[277] Зигмунд и Маргерита почти не менялись: он со своей… Моритури считал, что это Американская Улыбка, проткнутая янтарным мундштуком погасшей трубки… голова – что елочное украшение из плоти и крови… как давно это было… она со своими желтыми солнечными очками и шляпками а-ля Гарбо. В ней изо дня в день менялись только цветы: ипомея, миндаль, наперстянка. Моритури со временем начал так ждать этих встреч. Жена и дочери – на совершенно другом краю света, сам он – в изгнании, в стране, что ошеломляла его и подавляла. Ему требовалась мимолетная учтивость посетителей в зоосаде, нужны были слова из путеводителя. Он понимает, что в ответ пялился с таким же любопытством. Европейским лоском своим они его чаровали: царственные старухи в белых султанах, возлежавшие на раскинутых шезлонгах, ветераны Великой войны, что безмятежными гиппопотамами отмокали в стальных ваннах, их женственные секретари, пронзительно трещавшие, как макаки, по всей Sprudelstrasse

[278], а за сводами лип и каштанов вдали – несмолкаемый рев углекислоты в кипящем источнике, извергаемой из раствора огромными сферами содроганья… однако больше прочих завораживали его Зигмунд и Маргерита.

– Они там были словно такие же чужаки. У всех нас антенны, вам не кажется? – настроенные на признание своих…

Как-то ближе к полудню он случайно встретил Зигмунда – в одиночестве, твидовая статуя, опирающаяся на трость перед Ингаляторием, вид такой, будто потерялся, некуда идти, да и неохота. И без особого умысла они завели беседу. Момент созрел. Вскоре оттуда ушли, побрели сквозь толпы недужных иностранцев, а Зигмунд рассказывал о неприятностях с Гретой, о ее еврейской блажи, ее отлучках. Накануне он поймал ее на лжи. Она вернулась очень поздно. Руки мелко дрожали, успокоиться не могла. Зигмунд стал подмечать всякое. Туфли в бусинках подсыхающей черной грязи. Шов на платье разошелся, едва ли не разорван, хотя Грета худела. Но ему не хватало мужества высказать ей в лицо.