Радуга тяготения

Сплошь медовые пчел – ки,Сборы были – не – дол – ги,И к чертям криво – тол – ки,

До тебя их Дух – дой – дет!Что б, – ты в – лицах, ни увидал —Погляди, какой – у – всех – запал.Что б, – ни – вра – ли, нам календари —

Девять месяцев им всем внутри! ИГуляет паж прекрасныйВ зверинце не – о – пас – ном,

А Дух такой – за, – раз, – ный —Пусть Он те – бя, – най, – дет!

Единственная контора в Ряду Бобровой Доски, физически не касающаяся остальных, преднамеренно отстоящая в стороне, – маленькая хижина из гофры, сверху торчит железный дымоход, во дворе повсюду валяются насквозь проржавевшие детали автомобиля, под немощным брезентом дождевого оттенка – поленницы, дом-трейлер, у которого под прямыми попаданьями дождя по избитой непогодью обшивке шины и одно колесо позабыто съехали набок… АДВОКАТ ДЬЯВОЛА, грит вывеска, да, а внутри на сем посту – иезуит, явился проповедовать, как и его коллега Тейяр де Шарден, против дороги назад. Явился говорить, что критическую массу нельзя игнорировать. Едва технические средства контроля достигли определенного размера, определенной степени связности, шансам на свободу навсегда приходит каюк. Слово перестало иметь значение. Отец Рапир выступает убедительно, не без великих вспышек красноречия, когда он и сам бывает откровенно тронут… тут, в конторе, в общем, даже можно и не быть, ибо слушатели откуда угодно в сем Собрании настраиваются на его страстные показы, кои часто случаются прямо посреди того, что клеважные юмористы здесь называют «Критической Мессой» (врубились? в 1945-м врубались немногие, Космическая Бомба еще трепетала в своей преждевременности, Народу ее пока не явили, и понятие такое можно было услышать только в базарах суперклевых с просто клевыми).

– Сдается мне, ужасная возможность нынче присутствует в Мире. Мы не можем отмести ее, мы должны ее рассмотреть. Возможно, что Они не умрут. Возможно, современный уровень Их мастерства дозволяет Им длиться вечно – хотя мы, разумеется, будем умирать, как и прежде. Источником Их власти является Смерть. Мы это поняли без особого труда. Если мы здесь раз, всего лишь раз, то явно мы здесь, дабы взять то, что можем взять, пока можем. Если Они взяли гораздо больше – и не только у Земли, но и у нас, – ну так зачем нам жадничать, раз Они так же обречены на вымирание, как и мы? Все в одной лодке, все под одной тенью… да… да. Но поистине правда ли это? Или таков лучший и тщательнее всего распространенный из Их обманов, ведомых и неведомых равно?.. Мы понуждаемы двигаться вперед, имея в виду, что, вероятно, умрем лишь

потому, что этого от нас хотят Они: чтобы выжить, Им потребен наш ужас. Мы – их урожай… Это должно радикально изменить природу нашей веры. Просить, чтоб мы продолжали верить в Их смертность, верить, что Они тоже плачут, и боятся, и им бывает больно, верить, что Они лишь делают вид, будто Смерть – Их слуга, – верить в Смерть как нашего общего повелителя, – это просить мужества такого порядка, какой, я точно знаю, для моей человечности непомерен, хотя за других не скажу… Но вместо того, чтобы совершать такой скачок веры, быть может, мы предпочтем обратиться к борьбе – себе потребовать бессмертия от тех, за кого мы умираем. Пусть Они и не умирают больше в постелях – но, быть может, до сих пор способны умереть насильственно. Если нет, мы, по крайней мере, не отдадим Им свой страх Смерти. На всякого вампира найдется свой крест. И хотя бы то физическое, что Они забрали у Земли и у нас, можно разобрать, уничтожить – вернуть туда, откуда оно возникло… Верить, будто каждый из Них лично непременно умрет, – значит, к тому же, верить, что умрет Их система: что в Истории по-прежнему есть некий шанс на обновление, по-прежнему работает некая диалектика. Убедиться в Их смертности – значит подтвердить существование Дороги Назад. Я отмечал некие обстоятельства, препятствующие подтверждению Дороги Назад…

Похоже на дискламацию, и священник, кажется, боится. Пират и девушка слушали его, задержавшись у зала, куда Пират собирается войти. Не очень ясно, пойдет ли с ним девушка. Нет, он бы решил, что нет. Комната в точности такая, какой он и страшился. Рваные дыры в стенах – очевидно, тут выдирали приборы – грубо замазаны штукатуркой. Остальные, вроде бы его дожидаючись, проводят время за играми, в которых очевидный товар – боль: светофор, салки, камень-ножницы-бумага. По соседству плещет вода и кафельно-гулко хихикают мужчины.

– А теперь, – слышится беглый голос диктора, – пришло время для? «Роняй… мыло»! – Рукоплесканья и визгливый хохот, который продолжается неприятно долго.