Радуга тяготения

Но тут никто не следит за наглым пустозвонством его не столь серьезной души. Тут былая пехота, она умеет вздремнуть между шагами на марше – в некий час утра они выйдут из строя на обочине, осадком мгновенья от дорожной агрохимии этих хлопотных ночей, пока мимо идет незримое кипяченье, долгие разбрызганные водоворонки: костюмы в тонкую полоску с крестами, нарисованными на спине, рваные армейские и флотские мундиры, белые тюрбаны, непарные носки или вовсе никаких, шерстяные клетчатые платья, платки плотной вязки с младенцами внутри, женщины в солдатских штанах, разодранных на коленях, блохастые горластые собаки бегают стаями, в детских колясках горами громоздятся легкие мебеля с исцарапанным шпоном, а ручной работы ящики на шипах никуда больше не вдвинуть, трофейные куры живые и мертвые, духовые и струнные в битых черных футлярах, покрывала, фисгармонии, напольные часы, ящики с инструментами для столярки, часового дела, скорняжества, хирургии, портреты розовых дочерей в беленьких платьицах, кровоточащих святых, розовых и фиолетовых закатов над морем, кипы спрессованных бусиноглазых горжеток, куклы неистово улыбаются красными губами, пешки Альгайера в дюйм с четвертью, все до единой выкрашены в кремовый, золото и синеву, горсти столетних агатов, вымоченных в меду, что услаждал прадедовы языки, кои давно рассыпались в прах, затем в серной кислоте, что полосами обуглит сахар, от бурого к черному, поперек камешка, бессмертные фортепианные концерты, пробитые на нотных катушках для Vorsetzer[311], черное белье с лентами, столовое серебро с цветами и виноградом на ручках, граненые графины свинцового хрусталя, тюльпаны чашек в югендштиле, нитки янтарных бус… и вот популяции перемещаются по лугу, хромают, маршируют, волочат ноги, влекутся, тащатся вдоль детрита порядка, европейского и буржуазного порядка, разрушенного навеки, только они про это пока не знают.

Когда у Ленитропа есть сигареты, его легко развести, когда у кого-то есть еда, ею делятся – иногда водка, если неподалеку сосредоточение войск, в положенных по уставу оцинкованных мусорных ведрах можно помародерствовать на предмет всевозможной полезной продукции: картофельных очистков, дынных корок, кусков шоколадных батончиков – там сахар, – поди угадай, что сунут в самогонные аппараты эти ПЛ, а лакать в итоге будешь выброшенную фракцию какой-нибудь оккупационной власти. Ленитропа прибивает к десяткам таких тихих, голодных шаркающих миграций и относит от них, и всякий раз от лиц его колотит жесткий бензедриновый мандраж – нет таких, на которые можно не обратить внимания, вот в чем штука, все они чересчур сильны, как у публики на скачках, всякое понуждает: Нет, я – посмотри на меня, растрогайся, вынь фотоаппарат, оружие, хуй свой вынь… Ленитроп содрал с чичеринской формы все знаки различия, чтоб не так заметно было, но знаки различия мало кого заботят…

По большей части он один. Зайдет на ферму, обезлюдевшую в ночи, и спит в сене, а если есть матрас (не часто) – на кровати. Проснется от солнца, отсверкивающего с какого-нибудь прудика, окруженного зеленью, присоленной цветками чабреца или горчицы, салатный склон возносится к соснам в тумане. Во дворах – рамы для молодых помидоров и лиловые наперстянки, под застрехами соломенных крыш – огромные птичьи гнезда, по утрам птичьи хоры, а вскоре настанет день, когда лето тяжеловесно развернется в небесах – и раздастся лязг журавлей на крыле.

На ферме в речной долине изрядно южнее Ростока он укрывается от полуденного ливня, засыпает в кресле-качалке на веранде и грезит о Галопе Муссоре-Маффике, своем стародавнем друге. Тот вернулся – в конце концов и вопреки всему. Дело происходит где-то в деревне – английской деревне, укутанной лоскутным одеялом потемнелой зелени и поразительно яркой соломенной желтизны, с очень старыми менгирами, установленными где повыше, с ранним уговором со смертью и налогами, с юными селянками, что выходят посреди ночи, голыми встают на скальных вершинах и поют. Собралась родня Галопа и куча друзей, у всех такой тихий праздник, потому что Галоп вернулся. Все понимают, что просто в гости: он будет «здесь» лишь условно. В какой-то миг все развалится – от того, что слишком сильно об этом думают. На лужайке расчистили пятачок для танцев: деревенский оркестрик и многие женщины – в белом. Сначала какая-то суета и непонятки насчет расписания, а потом собственно встреча – видимо, где-то под землей, но не совсем в могиле и не в склепе, ничего зловещего, вокруг Галопа толпа сородичей и друзей, а он на вид – такой настоящий, такой нетронутый временем, очень ясный и полный цвета…

– Никак Ленитроп.

– Ох – где ж ты был, крокодил?

– «Тут».

– «Тут»?

– Ну да, вот так вот, ты дорубил – двоюродным или троюродным, но я ходил по тем же улицам, что и ты, читал те же новости, сужался до того же цветового спектра…

– Значит, ты не…

– Я ничего не делал. Случилась перемена.