Радуга тяготения

И вот они побрели на балкон, красивая балюстрада, их не увидят ни снаружи, ни изнутри: а под ними на улицах – на улицах, какие они уже потеряли, – Народ. Тут для Пирата и Катье проходит краткий сегмент гораздо более долгой хроники – анонимной «Как я Полюбил Народ». «Ее звали Бренда, в то утро лицо у нее было – что птичка под защитным оскалом авто под дождем, она стояла на коленях и делала мне минет, а я извергал семя на ее груди. Ее звали Лили, минувшим августом ей исполнилось 67, она вслух читает этикетки на пивных бутылках, мы совокуплялись в стандартной английской позе, и она похлопала меня по спине и прошептала: „Добрый друг“. Его звали Фрэнк, волосы у него вились прочь с лица, глаза – довольно острые, но приятные, он воровал со складов Американской Армии, он выеб меня в зад и когда кончал, я тоже кончил. Ее звали Франжибелла, черная, все лицо раскурочено язвами, она хотела денег на вмазку, открытость ее была виперой, что извивалась в моем сердце, ей я сделал куннилингус. Его звали Аллан, ягодицы загорелые, я сказал, где ты берешь солнце, он ответил, солнце за углом, я вжал его в подушку и отпидарасил, а он плакал от любви, пока я, пикантно смазав себе поршень, наконец не взорвался. Ее звали Нэнси, ей было шесть, мы зашли за стену у воронки, полной руин, она об меня терлась и терлась, ее молочные ляжечки то прижимались к моим, то отстранялись, глазки закрыты, красивые маленькие ноздри бесконечно раздувались вверх, назад, вниз обрывался склон мусора, отвесно, прямо рядом с нами, мы покачивались на самом краю, снова и снова, изысканно. Ее звали…» – ну, все это и многое другое проходит пред нашей молодой парочкой, довольно, чтобы понять: намерения похотливого Анонима есть не что иное как мегаломанский генеральный план половой любви с каждым индивидуальным представителем Народа в Мире – и когда каждый несколько чудодейственным манером будет наконец оприходован, это и станет приблизительным определением «любви к Народу».

– Подавитесь, мошенники в Службах, – Пирату хочется взять юморную ноту, но не выходит. Теперь он обнимает Катье так, будто вот-вот заиграет музыка и они пойдут танцевать.

– Только Народ никогда не полюбит тебя, – шепчет она, – или меня. Хороша ли их доля, дурна ли – мы всегда будем гадами. Ты понимаешь, что́ мы тогда есть?

Он таки улыбается, криво, как человек, впервые разыгрывающий спектакль. Понимая, что это жест, от которого уже не отступишь, того же сорта бесповоротности, как потянуться к пистолету, он запрокидывает лицо и смотрит вверх сквозь слабо наложенные друг на друга уровни, milieux[308] всяческих преступных душ, всех неприятных коммерческих оттенков, от аквамарина до беж, безрадостных, как солнце в тот день, когда хотелось бы дождя, на лязгающую предприимчивость и суету тех уровней, какие простираются дальше, чем в данный момент видно Пирату или Катье, он подымает длинное, виноватое, перманентно порабощенное лицо свое к иллюзии неба, к реальности давления и бремени сверху, к этой жесткости и абсолютной жестокости, а Катье вжимается лицом в легкодоступную низину меж его плечом и грудной мышцей, и в чертах ее – перемирие, ужас, с коим достигнута détente

, и пока закат продолжает свое дело – той разновидности закат, что меняет на время лики зданий до легкой серости, до пепельной мякины света, блеет поверх их внешних изгибов, в странно горнилоподобном полыхании на западе, тревога пешеходов, сквозь крохотную витрину глядящих на тусклого золотых дел мастера у огня, а тот за работой и не обращает внимания на них, страшащихся, потому что, мнится им, на сей раз свет может уйти навсегда, а еще больше потому, что световая авария – штука не частная, все прочие на улице тоже это видели… по мере того, как темнеет, оркестр в зале и вправду заводит мелодию, сухую и суровую… и канделябры все-таки зажгли… в печах сегодня созревает Телятина по-Флорентийски, здесь пьют задарма и поют в гамаках:

И в сумер-ках мир де-ловит!Кто знает, куда-по утрам мы, ступали?

И сколько, друзей пла-кать мы о-ставляли?Но сейчас мы вдвоем,Тихонько поем в эту ночь…В сумерках все здесь тан-цуют,

И страшные сны летят про-очь…

И они танцуют: хотя Пират прежде никогда не умел, так чтоб очень хорошо… они движутся и ощущают себя вполне на связи с остальными, и пусть им никогда не будет до конца привольно, все ж это уже не по стойке вольно… поэтому теперь они растворяются в гонке и роенье сего танцующего Недоходяжества, и лица их, милые комические гримасы, какие нацепили они для сего бала, блекнут, как блекнет невинность, угрюмо кокетливые, в надежде быть добрыми…

* * *