Радуга тяготения

Кляйн-Рогге больше всего запомнился ролью д-ра Мабузе. Подразумевался Гуго Штиннес – неутомимый организатор сцен вроде бы Инфляции, вроде бы истории: игрок, финансовый чародей, архигангстер… суетливый bürgerlich рот, брылы, некрасивые телодвижения, первый портрет комичной технократии… и все же, когда, прорываясь из-под рационализированного лоска, его обуревали приступы ярости, а студеные глаза становились окнами в голую саванну, вот тогда наружу выступал истинный Мабузе, полный жизни и гордый вопреки тем серым силам, что его окружают, подталкивают к фатуму, коего, он знал наверняка, ему все равно не избежать, к безмолвному инферно автоматов, гранат, войск, затопивших улицы, штурмующих его штаб-квартиру, к его собственному безумию в конце тайного тоннеля… И кто поверг его, как не кумир публики Бернхард Гёцке в роли Государственного Прокурора фон Венка, Гёцке, сыгравший нежную, млеющую Смерть-бюрократа в «Der Müde Tod», – здесь он тоже верен форме, слишком ручной, слишком нежный для матерой Графини, кою вожделел, – однако Кляйн-Рогге вспрыгнул, выпустив когти, довел ее женственного супруга до самоубийства, захватил ее, швырнул на свою постель, эту суку томную, – взял ее!

а нежный Гёцке тем временем сидел у себя среди бумаг и сибаритов: Мабузе пытался его загипнотизировать, отравить, подорвать на бомбе в его же кабинете – ничего не выходило, всякий раз великая веймарская инертность, папки, иерархии, порядки спасали его. Мабузе был дикарским атавизмом, харизматической вспышкой, кою ни за что не вынести воскресно-полуденной пластинке «Агфы», оттиск сквозь зыбь раствора всякий раз будет вспыхивать той же всеуничтожающей белизной (Рыбные глубины, где Пёклер крейсировал во сне и наяву, а под ним – образы повседневного убожества Инфляции, очереди, маклеры, вареная картошка на тарелке, – ища одними лишь жабрами и кишками – какой-то нервический порыв к мифу, даже не будучи убежден, что верит в этот миф, – белого света ища, руин Атлантиды, намеков на царство, что поистиннее)…

Метропольный изобретатель Ротванг, Царь Аттила, Мабузе der Spieler[328], проф. – д-р Ласло Ябоп – все их чаяния устремлены были в одну сторону, к той форме смерти, коя наглядно содержала бы радость и дерзость, ничего от буржуазной гёцкианской смерти, от самообмана, от зрелого приятия, родни в гостиной, понимающих лиц, кои даже детишкам – открытая книга…

– У вас есть выбор, – кричал Ябоп – последняя лекция года: снаружи цветочные ласки ветерка, девушки в пастельных платьях, океаны пива, мужские хоры с чувством, трогательно возвышают голоса, распевая «Semper sit in flores

[329] / Семпер сит ин фло-хо-рес»… – отстать со своим углеродом и водородом, каждое утро вместе с безликими отарами, которым не терпится спрятаться от солнца внутрь, таскать на комбинат коробку с обедом – или же двинуться за пределы. Кремний, бор, фосфор – они могут заменить углерод и связываться с азотом, не с водородом… – тут несколько смешков, вполне предвиденных игривым старым педагогом, да будет он всегда в цвету: было прекрасно известно о его стараниях заставить Веймар просубсидировать «Stickstoff Syndikat»[330]

«ИГ»… – двинуться за пределы жизни, к неорганике. Здесь нет хрупкости, нет смертности – здесь Сила, здесь Вневременное. – Засим – его хорошо известный финал: он стирал с доски накарябанные С – Н и огромными буквами чертал Si – N.

Прилив будущего. Однако сам Ябоп, странное дело, никуда не

двинулся. Он так и не синтезировал эти новые неорганические кольца или цепи, о которых столь драматически пророчествовал. Он лишь отстал, застрял в корыте, а поколения академиков набухали волной и катили чуть впереди – или же он знал такое, чего не сознавали Пёклер и прочие? А что же его рацеи в лектории – какая-то эксцентрическая шуточка? Он остался с С – Н и потащил коробку с обедом в Америку. Пёклер потерял с ним связь после Technische Hochschule – как и все прежние ученики. Ябоп подпал теперь под зловещее влияние Лайла Елейна, а если и тщился по-прежнему избежать смертности ковалентной связи, методы его были неочевидны до неощутимости.

* * *

Если б этот Лайл Елейн не вступил в Масоны, он бы до сих пор, вероятно, выкидывал свои подлые кунштюки. В Мире имеются машинерии, прилежные к неправедности как предприятию, и вроде бы также должны существовать условия, ответственные за равновесность, хотя бы время от времени. Не в виде предприятия, но хотя бы во всеобщем танце. Для Елейна же Масоны во всеобщем танце как раз таковыми и оказались.