Радуга тяготения

В наши дни многоквартирник известен как «Der Platz»[377] и заполнен почти до отказа, до самого последнего центрального двора, приятелями Зойре. Перемена неожиданна – в людной грязи ныне произрастает гораздо больше зелени, в эти задворки солнце доставляется – впервые – посредством хитроумной системы самоструганных световодов и зеркал, регулируемых в течение дня, и являет краски, доселе невиданные… кроме того, имеется дождеотводная структура, что направляет осадки в желоба, воронки, брызгоотражатели, водяные колеса, водосливы и сопла, тем самым организуя систему речек и водопадов, где нынче летом можно играть и плескаться… единственные комнаты, еще запирающиеся изнутри, отведены отшельникам, фетишистам, сбившимся с пути беглецам от оккупации, коим потребно одиночество, как наркошам потребна их наркота… кстати, об оной: повсюду в комплексе отыщутся заначки армейской дури любых видов, от подвалов до чердачных этажей все завалено проволочными петлями и пластиковыми крышками от ½-грановых сиретт тартрата морфина, у которых тюбик от шприца выдавлен и пуст, разломанными коробочками амилнитрита, спертыми из противохимических комплектов, оливково-серыми жестянками бензедрина… ведутся работы по сооружению вокруг многоквартирника антиполицейского рва: чтобы не привлекал лишнего внимания, ров этот впервые в истории копается изнутри наружу, пространство непосредственно под Якобиштрассе медленно, паранойяльно выдалбливается, вылепливается, тщательно подпирается под тонкую корочку улицы, чтобы случайный трамвай вдруг не очутился в нырке, расписанием движения не предусмотренном, – впрочем, такое случалось посреди глубокой ночи, когда трамвайные огни в салоне окрашены теплом, как прозрачный бульон, при перегонах на Окраину по долгим отрезкам неосвещенного парка или вдоль звенящих заборов складских баз вдруг, словно губешки напучатся, еб твою мать, асфальт встает на дыбы, и ты ухаешь ни с того ни с сего в сырой ров каких-то параноиков, ночная смена пялится на тебя огромными глазами подземных жителей, они лицом к лицу столкнулись не столько с тобой, сколько с мучительной задачей выбора: ХЗ взаправду ли это электробус или же «пассажиры» –

полицейские агенты под прикрытием щекотливое это, короче, дело, очень щекотливое.

И вот теперь, ранним утром где-то в «Der Platz» чей-то двухлетка, младенец толстенький, как молочный поросеночек, только что выучил слово «Sonnenschein»[378].

– Сонышко, – грит младенец и показывает. – Сонышко, – и вбегает в другую комнату.

– Солнышко, – хрипло ворчит взрослый голос спросонья.

– Сонышко! – верещит дитятко и ковыляет прочь.

– Солнышко, – улыбчивый девичий голос – может, его матери.

– Сонышко! – дитя у окна, показывает ей, показывает всем на свете, кто смотрит:

вот.

ГОВНО С ГУТАЛИНОМ

– А теперь

, – желает знать Зойре, – вы мне расскажете об американском выражении «Говно от Гуталина».

– Что такое, – орет матрос Будин, – мне уже задания дают? Это какое-то Непрерывное Изучение Американского Жаргона или что еще за говно? А ну выкладывай, старый дурень, – хватает Зойре за глотку и лацкан и асимметрично трясет, – ты тоже из Них, а? Ну-ка, – старик в его руках просто Тряпичный Энди, у обычно выдержанного Будина явно дурное утро на измене.

– Стой, стой, – распускает сопли изумленный Зойре, изумление, тойсь, уступает место сопливой убежденности, что волосатый американский мореман лишился рассудка…