Радуга тяготения

15 минут оба носятся с воплями по номеру, нестойко кружат, строясь по диагоналям комнаты. В знаменитой молекуле Ласло Ябопа есть один поворотец, так называемая «сингулярность Пёклера», имеющая место в некоем ущербном индольном кольце; она-то – к каковому выводу единодушно пришли позднейшие онейринисты, теоретики и практики, – и вызывает уникальные галлюцинации, никаким более наркотикам не свойственные. Галлюцинации не только аудиовизуальные – они затрагивают все чувства равно. И рецидивируют. Определенные темы, «вещие архетипы» (как назвал их Веселис из Кембриджской школы) снова и снова посещают определенных индивидов, с постоянством, наглядно продемонстрированным в лаборатории (см. Тробб и Тпрутон, «Распределение вещих архетипов среди университетских студентов, принадлежащих к среднему классу», «Журн. онейр. психофарм.», XXIII, с. 406–453). По причине аналогий с загробной жизнью этот феномен рецидивов на языке специалистов получил название «привидений». В то время как прочие разновидности галлюцинаций обычно проплывают мимо, объединенные глубинными связями, случайному торчку недоступными, для онейриновых привидений характерна несомненная связность повествования – отчетливая, как, скажем, в среднестатистической статье «Ридерз дайджеста». Зачастую они так обыкновенны, так консервативны – Блёф называет их «скучнейшими галлюцинациями, известными психофармакологии», – что привиденчество их выдается лишь неким радикальным, хотя и правдоподобным нарушением вероятности: присутствием мертвых; путешествиями одним транспортом и маршрутом, при которых человек, отправившийся позже, прибывает раньше; напечатанным графиком, который ни при каком освещении не читабелен… Распознав привидение, субъект тотчас переходит во «вторую фазу», и она – хоть ее интенсивность у разных субъектов варьируется – всегда малоприятна: нередко требуется седация (0,6 мг атропина подкож.), хотя онейрин классифицируется как депрессант ЦНС.

Паранойя, зачастую отмечаемая под воздействием наркотика, примечательных свойств лишена. Как и прочие разновидности паранойи, она представляет собою лишь зарождение, передний край постижения того, что все взаимосвязано, все элементы Творения; побочное озарение – еще не ослепительно Едино, но по меньшей мере взаимосвязано и, возможно, открывает путь Внутрь для тех, кто задержан на краю, как Чичерин…

ПРИВИДЕНИЕ ЧИЧЕРИНА

К вопросу о том, Николай Грабов это или же нет: прибывает он тем же манером, какой подобает Грабову, – тяжко и неотвратимо. Желает поговорить – просто поговорить. Но отчего-то, вместе с Чичериным все дальше углубляясь во внутреннюю путаницу словесных коридоров, Грабов вновь и вновь ловко понуждает собеседника излагать ересь, губить себя.

– Я здесь для того, чтобы ваше зрение прояснилось. Если у вас сомнения, давайте их провентилируем, честно и по-мужски. Никаких репрессалий не последует. Черт возьми, вы что думаете – я не сомневался? Даже Сталин сомневался. Все мы такие.

– Да нормально. Я и сам справлюсь.

– Но вы не справляетесь – иначе б не послали меня. А вы как думали? Если тот, кто им дорог, в беде, они об этом знают

.

Чичерин не хочет спрашивать. Напружинивает мышцы сердечной клетки, сопротивляясь. В левой руке пульсирует боль кардионевроза. И все же он спрашивает, и дыхание его слегка сбивается:

– Я должен был погибнуть?

– Когда, Вацлав?

– На Войне.

– Вацлав, да ну вас.

– Вы же спрашиваете, что меня беспокоит.

– Вы что, не понимаете, как они это воспримут? Давайте, выкладывайте. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Таких обвинений с бухты-барахты не выдвигают. Они захотят получить документы. Вероятно, даже ваша жизнь в опасности…

– Я никого не обвиняю… пожалуйста, не надо… я просто хочу знать, должен ли за них умереть.

– Никто не желает вам смерти. – Умиротворяет. – С чего вы взяли?

И вот так терпеливый эмиссар выжимает из него все – нытье, отчаяние, слишком много слов: паранойяльные подозрения, неутолимые страхи, Чичерин губит себя, обрастает той капсулой, что навеки отделит его от общества…

– Но это же самое сердце Истории, – мягко вещает голос в сумерках – оба не встали зажечь лампу. – Сокровенное сердце. Вы отчасти познали его, вы видели его, касались его – как это может питаться ложью?

– Но жизнь после смерти…

– После смерти нет жизни.

Чичерин хочет сказать, что вынужден бороться за веру в свою смертность. Как тело его боролось, дабы принять в себя сталь. Обороть все надежды свои, с боем пробиться к этой горчайшей из свобод. Лишь с недавних пор он ищет утешения в диалектическом балете сил действия и противодействия, столкновения и нового порядка, лишь с тех пор как пришла Война и в противном углу ринга возникла Смерть – ее первое явление Чичерину после многих лет тренировок: выше, чем он ожидал, замечательнее сложена, меньше движений впустую, – лишь на ринге, ощущая ужасный холод каждого удара, он обратился к Исторической Теории – из всех жалких хладных утешений, – дабы все-таки разглядеть смысл.