Радуга тяготения

На гребне горки военные геодезисты восстанавливают дорогу. Один силуэт наклоняется, глядит в теодолит, другой держит отвес. Поодаль от техника стоит другой сапер – вертит головой, руки в стороны, глядит вдоль одной, вдоль другой, затем руки смыкаются… если закрыть глаза, а руки научатся двигаться сами, пальцы их переместятся и состыкуются так, что выйдет идеальный прямой угол… Лиха наблюдает крошечное действо: оно благочестиво, красиво, и она чувствует крест, нарисованный этим человеком в его круге зримой земли… неосознанно мандала… знак Лихе. Указывает ей путь. Вечером она видит орла – он летит над болотами в ту же сторону. Золотая тьма, почти ночь. Тут одиноко, Пан совсем близко. Лиха не раз бывала на шабашах – думает, что справится. Но что такое дьявольский синий укус в жопу по сравнению с визгом-наружу, в каменное эхо, где нет добра и зла нет, в световые пространства, куда отнесет ее Пан? Это так по-настоящему – Лиха готова ли? Всплыла луна. Лиха сидит там, где видела орла, ждет, ждет, когда нечто придет, заберет ее. А ты ждал этого

? не зная, придет оно снаружи или изнутри? Истощив наконец бесплодные догадки… то и дело вновь прочищая мозг, дабы к Посещению был как слеза… да это ж вроде тут поблизости? вспомни, разве не удирал ты из лагеря, чтоб минутку побыть наедине с Тем, Что ворочается, чувствовал ты, по всей земле… то было равноденствие… зеленые равновеликие ночи весны… разверзаются каньоны, дымятся фумаролы на дне, тропическая жизнь исходит паром, точно овощи в горшке, буйная, дурманная, накрывает клобуком аромата… вот-вот родится сей несчастный калека, изуродованная обреченная тварь – человеческое сознание. Узри Мир накануне людей. Так бесчеловечно вышвырнут заживо в непрерывный поток, что людям ни за что не разглядеть его как есть. Они приспособлены взирать лишь на труп его в бездвижных стратах, сопревший в нефть или уголь. При жизни он был опасен: Титаны, взлет жизни столь зычной и безумной, такой зеленой короны, объявшей тело Земли, что необходимо было послать некоего вредителя, дабы жизнь эта не разнесла Творение в пух и прах. И послали нас, увечных хранителей, – плодиться и владычествовать. Вредителей Господних. Нас. Контрреволюционеров. Миссия наша – нести смерть

. Ах, как мы убиваем, как умираем мы, уникальные меж прочих Творений. Над этим нам пришлось потрудиться – исторически и лично. С нуля до нынешнего состояния выстраивать эту реакцию, что подавляет зеленый мятеж, силой почти не уступая жизни. Но лишь почти не уступая.

Лишь почти – с учетом коэффициента дезертирства. Что ни день, кто-нибудь переходит к Титанам, в их противоборствующее Субтворение (как может плоть так кувыркаться, так струиться и не лишиться ни грана красоты своей?), в отдохновения воспетой народом Смерти (пустые каменные чертоги), прочь, насквозь и вниз, под сеть, вниз, вниз – к восстанию.

Меж твердых граней эха ворочаются во глубине Титаны. Они – все те силы, коих нам не положено узреть, боги ветра, боги горных вершин, боги заката, мы выучились не приближаться к ним, дабы не вглядываться, однако немало средь нас таких, что смотрят, оставляют Их электрические голоса за спиною в сумерках на окраине города и шагают под навечно разошедшийся покров ночного нашего пути, пока

Вдруг Пан – не вскакивает – лик его прекрасен невыносимо, прекрасный Змей, чьи кольца радужными ремнями стянули небо – рассекают до прочного костяка испуга…

Не ходи домой в ночи по пустынному по краю. Не ходи в лесу в потемках, даже предвечерьями не ходи – оно тебя цап. Не сиди так под деревом, прислонясь щекою к коре. Под такой луной не разглядишь, мужчина ты теперь или женщина. Власы твои рассыпались белым серебром. Тело твое под серою тканью так отчетливо ранимо, так обречено вырождаться снова и снова. А вдруг он проснется и увидит, что тебя нет? Нынче он одинаков во сне и наяву, не покидает единственной грезы своей, больше нет различий между мирами: для него они слились воедино. Вероятно, Танатц и Маргерита были его последними ниточками к прошлому. Вот почему, наверное, они пробыли так долго – он был в отчаянии, хотел удержаться, нуждался в них… но теперь, на них глядя, видит их реже. И они подрастеряли какую-никакую реальность, что принесли с собою, – а Готтфрид потерял всю, давным-давно всю отдал Бликеро. Теперь мальчик движется от картинки к картинке, из комнаты в комнату, то вне игры, то внутри… что должен делать – делает. День обладает своей логикой, своими потребностями, этого Готтфриду никак не переменить, не отбросить, невозможно жить вовне. Он беспомощен, он надежно укрыт.

Все закончится, Германия проиграет Войну – это вопрос каких-то недель. Тянется обыденность. Мальчик не умеет вообразить все, что грядет за последней капитуляцией. Если его разлучат с Бликеро, что станет с течением дней?

А если Бликеро умрет нет прошу тебя пусть он не умрет… (Однако же он умрет.)