Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И приходилось, прям как маленькой (точно, как Анастасия Савельевна ей в детстве, провожая каждый день в школу, говорила: «Ну это ж не на всю жизнь – только до полудня! Потом-то ты вернешься домой – и будет опять нормальная жизнь!»), то и дело говорить себе: ну ведь это же не навсегда – всего-то на несколько дней! Это ж не навсегда. Не навсегда. Не навсегда: через сколько-то дней, ведь, можно будет спокойно вернуться в turris eburnea – а через сколько, дней, кстати? Через сколько, кстати, конкретно, дней? И чесались уже руки кощунственно, малодушно, пересчитать, скорей, оставшуюся сушеную, крашеную, бузину дней, как на испорченном розарии. С единственным, непроизносимым, нецензурным, но не вытравливаемым вопросом: Когда? Же? Это? Закончится?!

Да еще и Воздвиженский… Хоть он и не говорил ей ни слова о прошлом – однако все время, казалось, чего-то от нее ждал, и – не дождавшись – громко, и с нарочитым занудством, выражал ей по каждому поводу свое недовольство, все время ее за что-то критиковал – и за то, что она транжирит собственные деньги и кормит всю компанию хот-догами, и за то, что она возвращается к палатке с прогулок не вовремя, позже, чем обещала, и за то, что уходит куда-то, никому не сказавшись – а он-де караулит и мужскую и женскую палатки… – за всё, словом – за каждый ее шаг. И, набучившись, с настойчивым, неотступным, напряженным, взбешенным вниманием – которое как раскаленное огненное поле дрожало вокруг него – все время за ней наблюдал – да так, что ей приходилось, как идиотке, то и дело тупить глаза, и с громкими демонстративными спецэффектами переключаться на бедного, уже и вовсе затравленного Влахернского – ведя с ним эскапистские диалоги.

– Саша-то наш, Саша-то! Поэт! – задирала то и дело Воздвиженского Ольга Лаугард, дергая при этом Елену за рукав, с каким-то актерствующим апломбом деревенской красы-девицы, чуть поддразнивающей проходящего паренька («Глянь-ка! Наш-то! Наш-то! Глянь-ка, малиновы портки нацепил!»). – Саш-Саш! – приставала она. – Ну прочитай еще раз, пожалуйста, как там у тебя в стихотворении про…

– Что ты меня мучаешь… – бурчал Воздвиженский и, наконец-то, отворачивался.

Утром, на рассвете, моментально просыпаясь от холода, как от ледяного лезвия за воротом, Елена перелезала через храпящие трупы в палатке и шла молиться на край холма, за подстриженные кусты резного боярышника, спускаясь на несколько шагов по заросшему ковылем и полынью восточному склону – и – наконец-то, чувствовала себя дома – в этом сепаратном восточном приделе над обрывом, за кустами, с удобным заводным киотом в золотой оправе, на облаках. И даже хрущёбообра́зная микросхема города казалась отсюда безобидной и не совсем безобразной.

И ранние утра эти были очень хороши.

Пока на третий день за тот же куст по тому же склону не вылез угрюмый, подавленный, бредущий в чудовищной, смурной депрессии, ссутулившийся, бросивший руки на ветер, как-то весь сам себя на ходу обронивший, Илья Влахернский: короткая черная борода во все стороны света, татарские скулы, маленькие красные губы – плаксиво свесившиеся, куксящиеся.

– Я вообще не понимаю, зачем я сюда приехал! – в изнеможении опустился Влахернский рядом с Еленой на землю и зачем-то тут же принялся яростно, не глядя, обдергивать обеими лапами неповинный ковыль. – Сказано ведь: войди в комнату свою, затвори дверь и помолись. А здесь… Какую уж тут дверь затворишь?!

– Дверь по-разному затворить можно.

– Это – ужасно, – коротко вздохнул Влахернский: помиловал ковыль и переключился яростно на собственную бороду. – Это всё – ужасно. Люди вокруг – это ужасно. Всё ранит. Я бы уже эту дверь не просто закрыл, а так уже бы шандарахнул… – и в эту секунду Елена так ощутимо, с карикатурным усилением, узнала себя.

– Илюшенька, я тебя очень понимаю.

– Нифига ты меня не понимаешь. Ты вон отлично себя с ними со всеми чувствуешь! Резвишься.

– Ты шутишь надо мной! – расхохоталась Елена – не зная даже от удивления, скорей, или от радости. – Я прикладываю каждую секунду просто неимоверные усилия, чтобы не выглядеть мизантропкой! Илюшенька! Я рада, если у меня это получается. Миленький, боюсь, что ни у кого иначе и не бывает… Конечно – это ужасно трудно, это отдельный, ежесекундный тяжкий труд – быть с людьми – даже с самыми дорогими. В мире – вообще противно: это совершенно естественное чувство для христианина, по-моему. Но разве это не чудо – когда родные по духу люди вдруг находятся?

Илья опять тяжко вздохнул: