Расположение в домах и деревьях

– Не осталось, – машинально ответила она, а я подумал, что не рассмешил. Не получилось. И вообще ничего не получается! Целый день дурака валяем, шляемся неизвестно зачем, ноги отваливаются, в горле резко континентально, знобит, чёрт знает что получается, а скоро утро наступит… Ой-ой-ой! Утро… Ведь так про всё на свете забыть можно. А ну-ка! Дважды два? Число. Верно.

Неправдоподобно быстро мы пришли. Идёшь, идёшь – и думаешь, что идти ещё да идти; собираешься, песни вспоминаешь, путешественника вспоминаешь, путешественника переставляешь клеточка за клеточкой, а тут, откуда не возьмись, появится кто-нибудь, да и смахнёт все фигурки. Бедный, бедный путешественник – лежит у реки и жрут его комары. О, мы поговорим ещё о фигурках, о деревьях бумажных, о любопытстве, о страстях и тополином пухе!

Итак, возвращаясь к сказанному: думаешь идти, а приходишь – точно по пояс врастаешь в родную почву. Однако же почему меня должны оставить здесь воля и разум? Полночь как полночь… небо как небо… Ну да! Потянуло ветром, ночью сквозняком прохватило, но водка, конечно, только на пользу. Какое отношение я имею: к небу, к свету, к опустевшему пляжу!

Как бы не так… А чего и мне шарахаться от газет? Ну, шевелятся, бабочек напоминая, прильнувших к песку тяжёлому. Ну, ветра нет… Туман, не туман, сумрак не сумрак – сколько будет дважды два? Полночь. Или полдень. На выбор. Конечно, похожи. Кто говорит, что нет? И там и там… одно естественное звено выпадает, а он ещё говорит, чтобы я не гримасничал, дескать, пафос гримасы не оправдан – а полдень? А ночь, то есть полночь… Впрочем, опять – что мне до того? Стоит лишь подумать мельком о смерти, как тут же собираются любители потолковать о ней. Нашли тему! С другой стороны, что-то не припоминаю, когда это я думал о ней? Нет, было, иначе откуда смех? Ага, вот какое рассуждение: смерть – смех, наоборот не получается. Смех двигает колёса смерти. Потом, незваным гостем заявится Герцог, губы жевать начнёт, рассказывать будет о чём-то. По этой части он мастак. Прямо мастер. Художник слова, артист! «Не лучше ли, – скажет, – начать беседу и не заканчивать её никогда? Доставим себе маленькое удовольствие. Отвлечёмся. Кое-что выроним, другое найдём, вернёмся, удивимся…» – скажет и нальёт вина себе, и мне нальёт.

– Ужин всё-таки состоялся, – заметит, – без придуманных сестёр.

– Да, да-да, я вполне понимаю, – подмигнёт, – горячность, пыл молодости. Интимный театр, парики, шпаги, персонажи… Вполне понимаю и сочувствую. Без привычного нелегко оставаться? Ага… ты стал ненужным, причём сравнительно легко стал, даже мысль про себя затаил этакую, в которой на всякий случай припрятал решение, и очень простое! – не нужен никому здесь, потому что… потому что?.. потому что нужен в высшем смысле там. Ты понимаешь? Избранность! Вот-вот…

– Опять, – скажет он, – ты произносишь слово Бог. Посчитай как-нибудь, сколько раз ты его произнёс. Ха-ха, сынок, если бы это слово было пылинкой, мы бы уже насыпали вот такой холм! Воздвигли бы апофеоз доверия, и всё не легче его не произносить. Но не так, как ты! Вот и в сторону отклоняемся. Ах, если бы ты слушал меня, если бы слушал! – ничего бы не случилось. Я говорил о муравьях, о щепочках, плавающих в воздухе, а ты убил Амбражевича.

– Я не убивал, – кричу.

– Брось! – скажет он. – Меня это не касается. Но чтобы сохранить точность…

– Нет, – скажу я. – Если хочешь знать, это было так: он пришёл ко мне, и мы пошли пройтись. Было жарко… Что угодно, только не это!

– Не рассказывай мне басни. Я их слышал в достаточном количестве и, право, не знаю теперь, где какая. Может быть, солнце заставило тебя? Невыносимое солнце, подстерегающее повсюду, блеснувшее солнце? Ты не невинен! Так?

– Не солнце, – оборву я. – Ты слушай. У меня болело сердце. Во всяком случае, мне так казалось. Мы шли, и ветер носил чаек над водой, швырял их, ворошил им перья, и они беспомощно носились над мостом.

– Вздор один, – скажет он. – Можешь не продолжать. Известно, что ты дальше расскажешь. Неужто ты полагаешь, что для меня это имеет какое-то значение? Вздор, пустяки. Убил, так убил. Твоё личное дело.

– Только не это. Всё, что угодно! Мне нельзя…

– Я повторяю, что это не имеет для меня значения. Несущественно. Беспокоит другое, – скажет он. – Ты избрал меня? Не по своей воле я…

– Э, нет – не выйдет, – скажу я. – Несправедливо.

– Вспомни, о чём я говорил! – оборвёт он меня. – Разве о справедливости?

Я замолчу. Другого мне не остаётся.

– Не хочу, – отвечу. – Не хочу и всё!

– Не хочешь? А кто плакал? Так и быть, но мы даже сейчас говорили… Нельзя единичное… Хотя нет: пусть ярость и злоба, пусть безумие и исступление, но в лепестке распустившегося цветка не раскрывается вселенная! Лепесток цветка всего-навсего лепесток одного-единственного цветка во вселенной! Как и смерть. Милосердия нет по той простой причине, что нет жестокости. Она беспола, она – одна смерть одного-единственного человека, потом ещё одного, и так далее – суммы смерти не существует! Надлежит на труп смотреть как на труп.