Расположение в домах и деревьях

Я вяло подумал, что убить мог и Фома. Почему бы нет? Я пришёл позже. А где он был всё это время? С таким же успехом убить могла она.

– Я смотрел на труп, – машинально отвечу ему. – Труп, правда, ещё не был трупом, но дело шло к тому, чтобы в недалёком будущем мой приятель им стал. Труп был покрыт белой простынёй. Устраивает? Под простынёй было измято. Почему ты решил, что я отворачивался? Рассказать тебе, как он выглядел?

– Человека нет, – скажет он. – Каким он был, тоже не имеет значения. А если его нет, нам с тобой и думать не о чем. Как можно думать о том, чего нет? Или ты намерен опять воспевать ничто, пустоту, любовь, веру? Снова? Я думаю, ты понял несостоятельность такого рода отступлений, – скажет он и посмотрит на руки, пошевелит пальцами, а между пальцев кожа у него совсем ветхая и молочная; старческой гречкой покрыты кисти в разводах отполированных коричневых вен.

– Через два года я умру, – закончит. – Спой мне мою песню.

(А я? Когда я умру?)

70

– Как ты думаешь, – спрашиваю Веру (вспомнил имя), – умру я через два года?

– Меня это не касается. Не думаю, что буду иметь счастье знать тебя в то время.

– Отдай водку! – ну зачем мне так кричать? – Отдай и намыливай, куда тебе надо!

– Одно из двух: или ты остаёшься, или мы идём, куда собрались, – восклицает она, в сердцах бросая незажженную сигарету на асфальт. – Ведь мы уже на месте!..

– Идём, – соглашаюсь я. – И давай не будем умирать вдвоём и в один день.

– Ты с успехом можешь сделать это один.

Так мы поднимаемся на последний этаж. Лифт не работает. Сердце готово выскочить и весело прыгать по ступенькам вниз. Лёгкие ощутимо разрастаются, принимая размеры слоновьих ушей. Смешно, ничего не скажешь! Я ими наивно хлопаю. Кусочек сахара дайте.

– Пристрели меня, – прошу я. – И передай друзьям мою последнюю волю.

«Где ты, Амбражевич? Мне несказанно жаль, но таков твой жребий… Мне нравится быть твоим убийцей. Ты понимаешь, я решил, что это лучший выход из положения. Пожалуй, я соглашусь на роль. Посвящаю её Александру. Неважно, неважно, что ты его не знаешь, хотя теперь-то ты знаток навеки. На очереди остался Фома. Он будет вероломно отравлен из венецианского бокала».

Озноб опять ворсинками поднялся. Но не выше колен.

– Тебя зовут Вера, – говорю я, и слёзы текут, текут по лицу, и я их хочу слизнуть с губы, высовывая до рези язык. – Ты моя Вера, ты же моя Надежда, она же Любовь, – я поднимаюсь и кричу, мотая головой: – Ты не можешь меня бросить! Ты без меня не обойдёшься…

Затем мне всё это надоедает. Особенно её лицо. Видеть его не могу.

Падая на перила животом, я пытаюсь проехать по ним наверх.

– Меня сносит! – съезжая на один пролёт, взываю я к ней. – Меня сносит глубинное течение рока. Пристрели меня. Ради наших детей. Ради нашей любви.

– Как мне хочется тебя врезать! – уже не говорит, а стонет Вера, но мы (о диво!) поднялись куда надо, и она нажимает кнопку звонка, а я таю, подобно снеговику в оттепель, в скучную среднерусскую оттепель.

– Так чего же ты ждёшь? Не жалей меня! Мы составим чудесную садомазохистскую пару. Миленькая, ну?..

Дверь открывается, и мы проваливаемся в прихожую. Петиция о помиловании, по-видимому, отклонена……………………………………………..

В передней, кроме нас, никого не было. У левой стены за пустой вешалкой исполинским белым пнём торчала гипсовая голова Давида, испещренная надписями. В самом центре лба, под номером телефона, аккуратным почерком было выведено: «с утра вино, а вечером похмелье, а ты – гиперборейская чума».

– Додик у-у-умничка у нас, – ласково сказала девушка, хватаясь за косяк. – Двери закройте, неприятно. Я не могу сойти с места. Каково! Так напоить деточку… И ничего не вижу, честное слово! Кто пришёл? Кто это, кто это к нам пришёл? – протянула она руку к моему лицу.

– Вера, кто с тобой пришёл? Знаете… Поклянитесь, что будете молчать, как могила! Сегодня обещали привести настоящего убийцу. Жуть какая… Ты убийца? А мы никуда не пойдём, давайте останемся здесь. Там одни кретины собрались, и Ермаков тоже кретин. Убийца, будь у-у-умницей…

– Это мой знакомый, – поспешила разъяснить Вера, – я по телефону тебе говорила.

Мы пошли в комнату. По прямому коридору, освещённому доброй сотней керосиновых ламп, хитроумно переделанных в электрические. Проходили мимо множества дверей. Иные были заколочены, на иных висели пыльные амбарные замки. Прошли мимо телефона, возле которого на стене беспорядочной мозаикой расположилась горсть кнопок. Бумажки под кнопками поистёрлись, некоторых вообще не было, и потому изо всех фамилий я разобрал только одну: Гетц. Жил-был Гетц, а теперь где он живёт? Девушка, обратив внимание на то, что я замедлил шаг, взяла меня под руку и с доверительным восхищением сказала:

– Квартирка была… Мы не застали, конечно, но легко вообразить! Скажи, Вера, спятить можно! Утром особенно. Теперь мы одни. Одни! Одни!!! – заорала она. – Одни, совсем одни! Хочу петь – пою! Я на ло-о-о-о-дочке плы-ы-ыла! Пойте! Пойте! Надо что-нибудь спеть, крикнуть. А могу и комнату сдать.