Распутин

- Это-то оно и так, пожалуй... - сказал Прокофий, завидуя, что он просмотрел такую выгодную комбинацию. - Ну а к чему в предзаседатели-то лезть? Ежели настоящая власть придет, за это нагореть может здорово...

- А это потому, что это первая штраховка теперь, милый человек... - сказал Митрей. - Вот так же свояк мой, Иван Иваныч, от Егорья, огарантировал себя, и что же? У кого лошадь реквизуют, а он спокоен, у кого по анбарам лазят, муку ищут, а он себе и в ус не дует, у кого солдатишки со двора корову за рога тащут, а ему хоть бы что, потому предзаседатель бедного комитету! А ведь чуть не первый богатей на всю волость...

- А как же советские-то в городе? Небось узнают, что богачи в бедноту заделались, так тоже не похвалят...

- Э, милай! И они тоже не пальцами деланы... - засмеялся Митрей. - Делиться, известное дело, надо... А что касаемо предбудущего, то кто же, брат, поверит, что мы с тобой коммунисты? Всякий поймет, что от нужды лезли. Может, еще похвалят да медаль золотую на шею повесят, что ловко сволочей этих за нос водили...

Васютка из-под окна слышал все это. Старики, конечно, выкрутятся, а как ему вот с попом быть? И на душе было нехорошо.

Чрез несколько дней и в Подвязье беднота стала поговаривать, что гоже бы Прокофья Васильича в предзаседатели бедного комитета выбрать.

- От этих чертей жди муки-то... - галдела беднота. - Таварищи, таварищи, а хлеба нету... А тут получи разом, и готово дело...

Прокофий держался аккуратно в сторонке, будто и не его дело, а сам втихомолку раскидывал умом, как бы это под срубленный парк господский в Подвязье подъехать да подешевле его взять за себя: дрова-то в городе стали и выговорить цену страшно... Он решил переговорить с Ванькой Зноевым и, ежели что, так взять его хошь в долю, что ли... Ну, и к Галактион Сергеичу, к барину, заглянуть надо да мучки отвезти, да сговориться, чтобы потом, в случае чего, он не взыскивал. А господа теперя голодные - задешево отдадут...

Дельце тоже выходило очень кругленькое...

XIII

СВАРЬБА

Деревенскую обряду справлять было трудно теперь: какие там смотрины, какие девишники, какое бражничанье, когда нету ни керосину, ни сахару, ни водки заправской, ни крупчатки? Горе одно!.. И сваты порешили все это оставить, но зато самую сварьбу справить уж как следовает: у Прокофья Васютка был единственным сыном, а Анёнка единственной дочерью у Митрея. Денег сваты не жалели. Анёнка купила себе новую накладную косу для венца в триста рублей, а за кровать отец отдал тысячу двести: вся точно серебряная, огнем горит, а матрацы так и любому фон-барону в пору! Самогонки наварили чуть не бочку, кабана да барана зарезали, кур, уток, чрез Ваньку Зноева где-то в городе и рому ямайского раскопали, и парфеня

какого-то, и допель-кюмель - чего господишки не придумают! Только вот рафинаду не нашли, но зато сахару-песку гостям в чай сыпали уполовниками - пей не хочу! А был он плачен уже по сто целковеньких за фунтик...

В доме Прокофья, несмотря на раскрытые окна, жара стояла невыносимая. Гостей в дом набилось - руки не просунешь, а не то что... А под окнами на луговинке народ пьяный, а в особенности беднота эта самая ура безперечь орает, хозяев тешит... На почетном месте под иконами - потные, красные, стесненные жених с невестой; Васютка в манишке и при часах, а Анёнка в ували и цветах бумажных; она совсем разопрела, кофточка под мышками нестерпимо режет, а лицо ее деревянно, и глаза круглы, как у дешевой куклы. Для того, чтобы предохранить новобрачных от нечистой силы, у Васютки под жилеткой рыбачья сеть надета, а у Анёнки весь подол платья иголками утыкан. Свахи с красными бантиками на платках - уже не в честь революции - из себя лезут, гостей потчуют. Среди гостей и старенький кум Афанасий, что первый в Уланку весть о великом чуде Господнем у мощей благоверной княгини покойному отцу Александру принес, и комиссар народного просвещения Сережка, озорной, курносый парень с золотистыми усиками, украсивший себя красным бантом, и всегда точно динамитом заряженный Ванька Зноев, вырядившийся для шику матросом и нацепивший на грудь для пущей важности два офицерских Егоргия, и вся головка деревни. Пир хошь куды!..

Все были уже крепко навеселе, молодые устали уже целоваться плотно сжатыми, точно деревянными губами под пьяные возгласы гостей «горько!», и не одна откровенная, круто посоленная шутка заставляла молодых краснеть, а всю застолицу грохотать утробным жирным хохотом, от которого дрожало пламя в закоптевшей, воняющей «молнии» под потолком. И как водится, уже разыгрывались мужицкие соперничества, вспыхивали препирательства. И кто-то из гостей злобно привязывался к чахоточному ткачу Миколаю: