Распутин

- А от чего же еще? - удивился Яков Григорьевич. - Всяк своего счастья кузнец... Только бы вот поскорее развязаться с чепухой-то этой... Вот как я еще в Геленджике прикащиком в потребилке служил, - засмеялся он, - была у нас там коммуна эта самая, «Живая вода» прозывалась. Вот и супруга моя знала ее...

- И я знал... - вставил Евгений Иванович.

- Ну? - удивился Яков Григорьевич. - Так вот и наша Советская республика это тоже такая же «Живая вода»... Ну точь-в-точь вот!.. И что, главная вещь, удивительно: вы знавали господина Георгиевского? Ну вот... Ведь попробовал коммуны этой самой, кажется, довольно, чтобы понять, что все это ни к чему, - нет! Давай живую воду эту самую на всю Россию пустим. И опять ничего не вышло...

- А где он теперь?

- Кажется, в Голландии: бриллианты церковные продавать повез... - сказал равнодушно Яков Григорьевич. - Он и в плену у белых был, и к расстрелу был приговорен, а нет, все вывертывается!.. Да что: шалый совсем человек... Ну, Феня, - обратился он к жене. - Нам пора... Э, кельнер, цален, битте шен![89] А вы, если красными не гнушаетесь, милости просим к нам, будем очень рады... - улыбнулся он всеми своими белыми крепкими зубами Евгению Ивановичу.

- Да, да, пожалуйста... - поддержала красавица. - И может быть, о наших земляках что услышите, так пожалуйста, дайте мне знать...

- Хорошо...

- А ежели домой захочется, в Россию, только словечко скажите, вмиг устроим... - сказал Яков Григорьевич.

- Да ведь я в белогвардейцах числюсь... - слабо улыбнулся Евгений Иванович, которому Яков Григорьевич как-то нравился,

- Вот важная штука: белогвардеец! - засмеялся тот. - Подкрасим маленько снаружи, и готово... Умные люди на эти глупости смотреть не будут, а на дураков глядеть нечего...

- А чека? - сказал Евгений Иванович.

- Чека... Что - чека? Чека опять для дурачка, который хочет все напролом взять, а умному человеку чека не страшна... Ну, однако, едем, едем, Феня, время... Так милости просим: самоварчик поставим, закусочку соорудим, все честь честью... Имею честь кланяться... Было очень приятно...

Корректный обер-кельнер, давний социалист, получив оглушительный Trinkgeld[90], почтительно согнулся пред новыми русскими Durch-laucht[91]...

И в огромное окно видел Евгений Иванович, как почтительный шофер подал им великолепную машину, как заботливо укутал им ноги великолепным покрывалом... И Яков Григорьевич приветливо помахал ему рукой, а Феня ласково улыбнулась.

- Ого! - сказал, подходя к нему с улыбкой, богатый издатель. - Какие знакомства, однако, у вас!..

- А что?

- Да так... Советский вельможа...

- А разве вы знаете его?

- И даже очень. Дельный парень... - сказал, садясь, издатель. - Вот тут наши правые ослы только и твердят: вешать, вешать... Вешать дело дурацкое. Нет, ты вот приспособь такого молодца к своему делу, это вот так! Он у меня много всяких книг покупает для России и платит чистоганчиком. Сперва думал, что будет в выборе строг, - оказалось, что и в выборе не особенно стесняется. Широко, толково работает. Как уж он там с нашими изданиями устраивается, не знаю, но берет и платит... Э, кельнер!... Мокка, пожалуйста...

XXXIII

НАСТЯ

Евгений Иванович, отдыхая, - он проходил весь день по Берлину в поисках работы - сидел в одном небольшом кафе на Вестей и передумывал уныло эти отравленные думы свои в то время, как глаза его рассеянно скользили по объявлениям «Руля». И вдруг точно что толкнуло его:

Боже мой, в Японии!

Он даже задрожал весь, торопливо рассчитался с кельнером и бросился на телеграф. «Я в Берлине, - написал он на разлинованном бланке. - Адрес: Charlottenburg, Kantstr., 22. Немедленно телеграфируй есть ли средства переехать Европу. Где мама?» Телеграмма по беженскому масштабу стоила больших денег, но он был так рад возможности соединиться с семьей, что буквально не спал, не ел, ничего не мог делать и только все ждал звонка рассыльного с телеграфа, уже заранее приготовив ему хороший Trinkgeld. И наконец ответ пришел, и у Евгения Ивановича просто руки опустились: адресат выбыл неизвестно куда. Он заметался: что делать? И решил напечатать объявления во всех русских заграничных газетах о розыске семьи.

И потянулись сумрачные тяжелые дни ожидания...

И вдруг телеграмма: «Мы Марселе все живы здоровы мама осталась Окшинске подробно письмом». Опять все просветлело. И пришло престранное письмо, целая русская обывательская Одиссея, похожая на роман Жюля Верна.