Распутин

И немцы относились к чистоплотной, расторопной и уверенной в себе Насте с полным уважением: nettes Mädel, sehr brav...[94] Настя во многом одобряла заграничные порядки, но все же находила, что «раньше у нас было куды лутче». Китайцев порицала она за косы - словно девки какие да опять же и морды обезьяньи... - а индусы и черны уж очень и вроде ряженых, какие у нас на Святках бывают, африканцы уж больно губасты, а французы в Марселе, хотя в работе и усердны, но очень уж шумят. Как раз, когда были они на юге Франции, там происходили какие-то выборы: собрания, афиши, крик... Настя чрезвычайно не одобрила это.

- Скажи, пожалуйста: и здесь эта глупость завелась! - проговорила она с удивлением.

- Да почему же - глупость? - возмутилась Елена Петровна.

- А мало мы выбирали? А что получилось? - возразила Настя. - Как еще у нас первые выборы были назначены, подбили меня кавалеры всякие: клади по третьему номеру, Настя!.. Какая-то там, пес их знает, земля и воля, что ли, будет... А я с дуру и послушалась... А потом без хлеба сидели... Нет, нет, скажи теперь: иди опять выбирать - да ни в жисть! В острог сажайте, что хотите делайте, а уж на такое дело не пойду, нет! Царя будут выбирать, так и то не пойду, а не то что... Я свое дело справляю как следоваит: и постирать там, и в комнатах подмести, и обед вам сготовить - все, что полагается, а пустяками, уж извините, больше заниматься не буду...

Здесь, в Баварии, не одобряла она, что гор много - земля зря пропадает, а кроме того, и не видно ничего, - и язык немцев она не одобряла: наш куда понятнее. Вообще она русское знамя держала твердой рукой и, имея в своем распоряжении два десятка слов, Россию в обиду не давала. Впрочем, никто ее обижать и не думал: все баварцы, побывавшие в России в плену, в один голос говорили, что это schönes Land[95], и только и мечтали, что о переселении туда, «когда все эти ваши глупости кончатся...»

Но все-таки кое в чем и Настя уступала Европе. Виллочка «Bergfried» от базара была довольно далеко, и Елена Петровна долго уговаривала Настю выучиться ездить на велосипеде.

- Ну вот... К чему это пристало? - отнекивалась Настя. - Совсем это бабам не идет...

- Да ведь все крестьянки тут ездят!

- Мало там чего! Здесь вон они все в шляпках ходят, так вы хотите, чтобы и наши понадевали шляпки?! - фыркнула она со смеху. - Что к чему идет...

Но когда Николай Николаевич подарил велосипеды детям, Наташа уговорила-таки Настю попробовать, и та быстро наловчилась и - стала ездить на базар на велосипеде.

- Оно, конечно, непривычно... - говорила она, все еще чего-то смущаясь. - А уж удобно, говорить нечего... А то сколько времени здря на ходьбу эту уходило...

Рвался в Россию и Фриц Прейндль, который часто навещал своих русских друзей на виллочке «Bergfried». Он тщетно производил через немцев, ездивших в советскую Россию, розыски о Варе и решил, что если до весны он следов ее не найдет, то сам поедет опять в Окшинск. Евгений Иванович по своим объявлениям в газетах получил письма от Володи Похвистнева и Вани Гвоздева. Володя после Крыма побывал как-то и в Египте, и в Палестине - там его чрезвычайно поразило страшное запустение Гроба Господня, о чем он писал между прочим и Евгению Ивановичу, который весьма отметил у себя эту характерную черточку. Ваня после Крыма прошел чрез все унижения и страдания Галлиполи, подвергся издевательствам со стороны болгар при Стамболийском и теперь, израненный и больной, дробил камень на новых шоссе в Македонии. И чувствовалось по письму его, что что-то в нем в душе точно стронулось и что это пишет какой-то совсем новый человек. Фриц сперва очень обрадовался этим письмам окшинцев, но и чрез них о Варе он не узнал ничего... Он энергично работал над своей книгой о Russentum. Работа его чрезвычайно увлекала, и он часто беседовал с Евгением Ивановичем на интересовавшие его темы, и как-то раз в хорошую минуту Евгений Иванович прочел ему несколько отрывков из своих секретных записей.

- Но почему же вы не напечатаете этого? - удивился Фриц. - Это очень интересно... И для моей книги, например, это ценнейший материал...

Но что особенно поражало Фрица в его работе и о чем он еще не говорил - это было совсем неясно и все спутано, - это то, что многое из того, что говорил он о Russentum, с большим основанием могло быть отнесено теперь и к новой послевоенной Германии, а пожалуй, и ко всей Европе: точно тяжкая русская душевная смута неуловимым туманом просачивалась чрез границы и мутила души людей и здесь, хотя бы и не в такой степени. И иногда он осторожно подходил к вопросу: да уж болезнь ли это? Не есть ли это просто естественное отмирание отжившего старого, везде изжитых форм жизни и медленное набухание молодых почек?

И все чаще и чаще появлялся он на уютной виллочке «Bergfried», чтобы снова и снова говорить с Евгением Ивановичем на эти темы... .

XXXIV

ГРАФ ВСЕ ЖЕ НЕ УНЫВАЕТ

- Guten Tag! Ich mochte Herrn Gromoff.[96]..

- Гер Громов? Евгений Иванович? - переспросила Настя. - Зетцен зи[97]... Сичас скажу...