Распутин (др.издание)

Серо-сиреневые сумерки быстро охватывали теплую землю. В небе наливались бледно-золотые звезды. И загорелись огоньки на мачтах судов, и вспыхнули золотые бусы иллюминаторов, и отражения огней золотыми полосами заструились в воде. Ваня оттаял, но ему все еще хотелось хмуриться, быть трагичным, а она была вся ласковая, теплая и, иногда ему казалось, даже любящая. Неудержимо вставала в памяти их короткая, но горячая любовь, и будоражила ее близость молодую кровь, и хотелось забыть все прошлое, в котором было столько хорошего, тяжелое настоящее, неизвестное будущее: все обман, слова, бессмыслица — правда только вот в этих тепло ласкающих глазах, в этой милой улыбке, в этом молодом стройном теле, которое так доверчиво льнет к нему.

Они зашли на «Поплавок», съели вместо ужина вкусных чебуреков, выпили чудесного удельного вина и опять, прижавшись один к другому, ушли в сумрак звездной ночи. В отдалении шумел город. Где-то пел и лился мечтательный вальс. Белые лучи прожекторов уверенно резали ночной сумрак и ощупывали то морские дали, то темные пустынные горы, а когда, случалось, налетали они и на молодую парочку, Феня с тихим смехом торопилась насмотреться на Ваню, а он смотрел на нее. И вдруг вся душа горячо всколыхнулась в нем, и он, крепко обняв, стал целовать ее, и она не только не противилась, но горячо отвечала ему на его поцелуи. Всплыла в ней мысль: «Муж… нехорошо…» — но она без усилия потушила ее: может быть, его чрез неделю и в живых не будет — так пусть будет он счастлив эту последнюю ночь свою на родной земле…

— Феня… милая… я хочу к тебе… Можно?

Она потупилась, тяжело, прерывисто вздохнула и, вдруг снова крепко прижавшись к нему, решительно повернула к городу. Они молчали. Сердца их усиленно бились, и слегка туманились головы.

— Я войду первой… — тихо, низким голосом сказала Феня, останавливаясь у своего магазина. — И если прислуга уже спит, то поставлю около окна свечу, и тогда ты входи…

И она исчезла, и чрез несколько минут в

окне призывным светлыммаяком засияла свеча. Ваня бесшумно исчез в дверях. Феня тотчас же потушила свечу и за руку тихо провела его в свою комнату…

…С утра в порту суета усилилась. Аэропланы беспрерывно реяли над эскадрой и осматривали море на далекое расстояние. Ваня съездил на Станичку в полк — после горячей ночи он чувствовал себя усталым и грустным — и узнав, что вечером назначена посадка, снова понесся к Фене. Они провели вместе весь день, оба печальные, снова то немножко чужие, то судорожно хватающиеся один за другого. И часто у Фени набегали на глаза непокорные слезы. И как только солнце склонилось к вечеру, Ваня, мучительно оторвавшись от нее, поехал в полк.

— Я приду к отвалу… — едва выговорила она, глотая слезы.

Полк кипел котлом, но не прошло и получаса, все было на своем месте, торжественно грянул впереди оркестр, полк весь разом качнулся и, ощетинившись штыками, серой змеей поплыл вниз по шоссе, а оттуда к назначенной ему пристани. И солдаты, и офицеры, и стоявшие по пути густой толпой зрители — все были захвачены торжественностью минуты, все понимали, что, может быть, и половина этой бодрой веселой молодежи не вернется домой, — и многие женщины плакали, да и мужчины делали большие усилия, чтобы справиться с глубоким волнением, их охватившим. И из других улиц, гремя, выезжали батареи, там могучей лавиной двигалась конница молодцов-кубанцев, там энергично и красиво шли пластуны…

Короткая летняя ночь прошла частью в прилаживании полка к огромному серому транспорту, а частью под конец в коротком крепком сне. С раннего утра начались последние приготовления. С борта часовые никого уже не спускали. Вдоль набережных и по длинным серым пристаням стояли огромные толпы народа: весь Новороссийск вышел проводить десантную армию. И Ваня — только один Ваня — видел внизу на пристани одинокую стройную фигуру молодой женщины, которая застенчиво, неловко улыбалась ему наверх в толпу полка, и никто не знал, не догадывался, кому эта больная улыбка предназначается…