Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Я езжу на нем без седла, цепляясь руками за гриву. Счастье мое неописуемо. Мне нравится, как пахнет Артур; мне нравится стук его копыт по красному гравию. Когда мы добираемся до лужайки, он прибавляет ходу, но идет не слишком быстро: старается беречь меня от падения. Я подскакиваю на его спине в такт легкой рыси, и сердце мое прыгает от радости.

В какой-то момент по почте прибывает посылка: глянцевое коричневое седло, которое издает сильный запах кожи и стоит двадцать тысяч франков. Родители не устают напоминать мне, какое оно дорогое. А я думаю только о том, что оно тяжеловато для такой миниатюрной лошадки, как Артур.

Мать хочет показать мне, как надо седлать лошадь. Она надевает уздечку, затем кладет седло на спину Артуру и начинает затягивать подпругу, не замечая, что Артур надувает живот. Потом мать ставит одну ногу в стремя и отталкивается от земли, чтобы перекинуть вторую ногу через его круп. И тогда дерзкий пони быстро втягивает живот. Седло соскальзывает и… бабах! Мать лежит, распростершись на земле, между ног Артура, и похоже, она в бешенстве. Ее высокая прическа разваливается, и шпильки рассыпаются по всему гравию. Тем временем Артур ведет себя как особа королевской крови, высоко задрав голову, точно весь этот эпизод не стоит ни капли внимания.

Мать поднимается на ноги и пинает Артура в брюхо. Его неколебимая сдержанность, его отказ раздражаться, вставать на дыбы или кусаться так забавны, что я запрокидываю голову и заливаюсь хохотом. Мать в ярости уходит прочь, махнув на нас рукой. Даже пощечина, которую она отвешивает мне, проходя мимо, лишь заставляет меня рассмеяться еще заливистее. Я уже икаю от смеха к тому времени, как мне удается ослабить подпругу и снять седло, такое тяжелое, что я спотыкаюсь под его весом. Затем я расстегиваю уздечку и вынимаю трензель. Отец наблюдает эту сцену без единого слова. Я спиной чувствую его неодобрительный взгляд, но стараюсь не думать о нем – чтобы снова не расхохотаться.

Две недели спустя в другой посылке прибывает хлыст. Мать снова седлает Артура. Но на этот раз пара щелчков хлыстом убеждают его не надувать брюхо, так что ей удается как следует затянуть подпругу и сесть верхом. Артур трогается с места, но медленным шагом, его голова низко опущена, он отказывается перейти на рысь.

– Смотри внимательно, – говорит мать. – Вот так надо ездить верхом, а не как ты, словно маленькая дикарка.

Не знаю, что означает «дикарка», но звучит это слово довольно мило. Я счастлива быть дикаркой, особенно если в это понятие входит удовольствие, которое мы с Артуром получаем вместе.

У Артура есть еще одна любовь – Линда. Я порой вижу, как он стоит прямо у металлической ограды. Когда по утрам без десяти восемь мне приходится запирать собаку, Артур пытается забраться в конуру вместе с ней. Конечно, это невозможно. Но я знаю, что они общаются по ночам: Линда приходит к нему в стойло. Ложась спать, я представляю, как они уютно лежат там вместе. Представляю, как мне самой уютно в их тепле.

Может ли животное сделать человека счастливым? Мне повезло, что в бездне моего отчаяния есть этот невероятный источник радости. Мое сердце трепещет от теплых чувств, когда я думаю, что буду проводить время с Артуром. Или просто смогу пройти рядом, поймать обожающий взгляд, которым он одаривает меня. По ночам я вспоминаю, как он выглядел в тот раз – невозмутимый, терпеливо сносящий пинки. И тихонько смеюсь под одеялом. Я люблю Артура. Я люблю Линду. Линда любит Артура, Артур любит Линду. Вместе мы сильны и прекрасны, даже если жизнь трудна. Все остальное стоит терпеть хотя бы ради этих мимолетных мгновений.

А терпеть приходится все больше и больше. «Суровая педагогика» означает, что я должна привыкнуть к спартанским условиям. Разумеется, все отвлекающие факторы надлежит исключить. Я также должна обходиться без любого из жизненных удовольствий, начиная с вкусной еды, каковая есть вернейший путь к слабости.

Мать договаривается об оптовых поставках сливочного и растительного масла, муки, сахара, дрожжей и прочего. Но нам никогда не позволяют есть фрукты, йогурт, шоколад или любые другие лакомства. Ради своей подготовки я также должна соблюдать особые правила: например, никогда не есть свежий хлеб. Мою порцию хлеба, который мы печем каждые две недели, систематически откладывают в сторону, чтобы она зачерствела.

Ублажать себя – это серьезный грех. Отец полон решимости лишить волшебства любые праздники. В особенности сезон зимних каникул – худший из всех, со всей той натужной жизнерадостностью, которую он порождает во всем мире. Я должна научиться не искушаться этими ложными празднествами. Для нас Рождество и Новый год означают увеличение работы. После ужина в Рождество мы с матерью должны снова вернуться в класс и заниматься еще шесть часов, до двух ночи. И учебный план на это время состоит из самых трудных предметов, таких как латынь, немецкий и математика… На следующий день, несмотря на пропущенные часы сна, отец не позволяет вносить никакие изменения в обычное расписание.