Рассказчица

Стульев в комнате нет, поэтому я опускаюсь на край кровати. Нежным и продуманным движением Эван прикладывает трубочку к губам. Он набирает воздух в грудь, инструмент издает звук – кряк. Эван хмурится, чуть поворачивает инструмент, ругается себе под нос и предпринимает вторую попытку. Раздается протяжная, жалостливая нота. Его губы, обрамляющие отверстие, изгибаются в улыбке.

Я знаю эту мелодию, она и правда вызывает в воображении образ шагающей уточки. Пальцы Эвана пляшут по клапанам, он играет с закрытыми глазами. Я сначала боялась, что у него будет глупый вид с надутыми щеками за гобоем, но нет. локти приподняты, голова покачивается, он уверен, в трансе – «в фокусе».

Когда он заканчивает, я присвистываю с пальцами во рту, как папа учил, и аплодирую. Эван делает реверанс.

– Правда, Эван, ты талант! У тебя отлично получается.

– Делаю прогресс, – говорит он с искренней скромностью и убирает гобой в футляр.

– В жизни не слышала лучшего гобоиста, – улыбаюсь я.

Возможно, я перебарщиваю с энтузиазмом, но, даже если Эван не обижается на мои слова в обувном, мне за них стыдно. Пока я раздумываю, как попросить прощения, не инкриминируя себя на случай, если он нас не услышал, Эван неожиданно плюхается на кровать рядом со мной.

– Ой, – говорю я.

Он отодвигается назад и прислоняется к стене, свесив ноги с кровати.

– Ты на чем-то играешь? – спрашивает он.

Мне что, тоже надо прислониться к стене?

Если не прислонюсь, будет неловко? Или будет неловко, если прислонюсь? Но тут я понимаю: это Эван. У него иммунитет к неловкости.

Я опираюсь на руки и двигаюсь назад, теперь мы сидим рядом.

– Нет, – отвечаю я. – В детстве хотела играть на пианино, но мама решила, что футбол понравится мне больше.

Расстояние между нами сократилось, я чувствую тепло от его плеча, ноги, бедра. Это не то щекотание, что я почувствовала на кладбище; нет, это теплый, мягкий узелок – крендель – у меня в животе.

– И как, футбол понравился тебе больше?

Пожимаю плечами.

– Музыкой я так и не занялась, сравнивать не могу…

– Никогда не поздно, – говорит он.

Я разглядываю свои руки на коленях, смотрю на пальцы, которые могли бы перебирать черно-белые клавиши.

– Обычно мама что-то такое «предлагает». – Стараюсь изобразить голос Вал: – «Попробуй… Тебе пойдут длинные волосы… Может, следовало лучше подготовиться… В Калифорнии тебе не понравится… Понравится в Гарварде…»

Когда я все это перечисляю вслух, слова кажутся несерьезными и, возможно, правдивыми. Мама думает, что ее советы помогают мне стать счастливой, я и сама так думала. Сложно объяснить Эвану, сколько существует мелких кнопочек и рычажков, на которые мамы могут давить, что все эти «а может», «попробуй», «надо» накапливаются, пока не перерастают тебя, пока не становятся тобой.

– Гарвард, значит? – говорит он, и я замечаю в голосе нотку зависти. – И откуда твоя мама столько знает о тебе, когда ты сама еще в себе не разобралась?

Он попадает в самую точку – как дротик в центр мишени. Отвечаю, не в силах смотреть ему в глаза:

– Не знаю, иногда проще принимать ее слова за действительность.

Становится стыдно от того, как просто я сейчас ему открылась. Проходит три секунды, пять, потом будто целый час. Наши руки касаются, мы сидим ближе, уже расслабившись.

– Тебе правда идут длинные волосы, – наконец говорит он.

Я улыбаюсь, опуская глаза.

– Эван, насчет вчерашнего…

– Твой парень доволен ботинками?

Слово на букву «п» (не то, а приличное). Надо сказать Эвану, что мы расстались? А ему не все равно? Я хочу, чтобы ему было не все равно?

– Вообще-то, – говорю я, осмелившись заглянуть Эвану в лицо, – Райан больше не мой парень.

Он делает преувеличенно серьезное лицо.

– Надеюсь, не из-за ботинок.

– Ха! Нет, – говорю я. – Ботинки ни при чем. Это должно было произойти уже давно.

– Тогда хорошо, потому что мне он показался полным придурком.

Округляю глаза, но сдержать смешок не могу.

– Вот спасибо!

– Он ведь теперь твой бывший.

– Да, но иногда невинная ложь – это нормально, понимаешь? Можно сказать: «Очень жаль. Мне показалось, что он достойный молодой человек – настолько, что я не осуждаю твой выбор, но при этом он очевидно недостаточно хорош для тебя».

– Это правда?

Вздыхаю.

– Вроде того.

– Ну, я же говорил: я как Джордж Вашингтон, не могу лгать. – Он приподнимает подбородок, будто изображая мраморный бюст.

– Чтобы выжить, надо уметь врать.

Он скрещивает руки на груди.

– я категорически не согласен.

– я тебя научу, – говорю я; он глядит на меня недоверчиво. – Давай, – поворачиваюсь к нему лицом и скрещиваю ноги по-турецки, – сыграем в «Две правды и ложь».

Меня научили этой игре в детском лагере. Правила простые: я говорю три факта о себе, два из них – правда, один – ложь, и Эван должен угадать, где я вру.

Секунду размышляю.