Рассказчица

Больше мы ничего не говорили. Разговоры отнимали энергию, а нам нужно было приготовить определенное количество хлеба до отправки на склад. Я стала вспоминать отцовскую пекарню: как иногда он пел за работой скрипучим баритоном, а Бася, сидя за кассой, говорила, что он распугает посетителей; как летом, примерно в половине пятого, в окна проникали косые лучи солнца, заходившего за дом на другой стороне улицы; как я устраивалась на заваленном подушками подоконнике с каким-нибудь учебником и дремала, живот был полон – отец не оставил меня без своей особенной булочки, и на моей юбке блестели крупинки коричного сахара; как он встряхивал меня за плечо и спрашивал, чем заслужил такую ленивую дочь, улыбаясь при этом, так что я понимала: на самом деле папа вовсе так не думает.

И я думала о Мейере, который только что научился произносить мое имя.

Когда было уже пора складывать хлеб в корзины и везти их на улицу Якуба, дверь открылась, впустив внутрь трепещущий хвост холодного воздуха, и вошел Рубин. Руки в карманах, подбородок утонул в намотанном на шею шарфе.

– Рубин?! – в тревоге окликнула его я.

Если он здесь, значит случилось что-то ужасное.

Он покачал головой:

– Все по-прежнему. Бася и твоя мать дома с Мейером. – Рубин повернулся к отцу и пожал плечами. – От моего сидения там никакого толку.

– Тогда бери корзину, – сказал отец, сжимая плечо зятя.

Мы с Рубином и другие работники пекарни снимали хлеб с проволочных стеллажей, где он остывал, и клали его в корзины. Спины у всех ломило. Хлеб, уложенный плотно, весит гораздо больше, чем вам кажется. Я таскала корзины из пекарни в телегу, которую подкатили к входной двери. На другой стороне улицы стояли три маленьких мальчика. Они дрожали и притопывали ногами, но не уходили, пока мы грузили хлеб. Дети нюхали запах, а это отчасти заменяет голодному еду.

Когда телега была наполнена, отец принялся толкать ее сзади, а двое работников взялись за оглобли и потянули спереди. Мне отец жестом велел идти рядом, потому что у меня не было сил толкать.

– Ой! – воскликнула я, вспомнив, что оставила шарф на стуле в пекарне. – Сейчас вернусь.

Я вбежала внутрь и застала там Рубина. Он расстегнул пару верхних пуговиц на пальто и совал за пазуху хлеб.

Наши глаза встретились.

Воровство хлеба считалось преступлением, как и спекуляция им на черном рынке, особенно для тех, кто занимался его производством. Но иногда люди все же продавали свои пайки на черном рынке, обычно потому, что какая-нибудь трагедия делала это необходимым.

– Минка, – ровным голосом произнес Рубин, – ты ничего не видела.

Я кивнула. Мне пришлось. Если бы я сказала об этом отцу, тот ничего не стал бы делать. А если Рубина поймают за продажей хлеба и обнаружится, что отец причастен к краже, его тоже могли наказать.

Телега со скрипом покатилась к улице Якуба, от нее поднимался душистый пар, щекотавший нам ноздри, а Рубин потихоньку скрылся. Только что он шел за мной, и вот его уже нет. Отец ничего не сказал, и я подумала, может, он уже знает то, о чем я так старательно умалчивала.

Я соврала отцу, что должна отдать Дарье взятую у нее книгу, и обещала вернуться домой до наступления комендантского часа. Вместо этого я направилась туда, где совершались разные темные сделки, надеясь подловить Рубина прежде, чем он совершит какую-нибудь глупость. В сумерках, когда небо серело, становясь одного цвета с булыжной мостовой, и трудно было разобрать, реально ли то, что ты видишь, отчаявшиеся люди блуждали в потемках и пытались сбыть свои продукты, свои украшения, продать свои души.

Отыскать среди них Басиного мужа было нетрудно по рыжей бороде и завернутому в коричневую бумагу хлебу.

– Рубин! – крикнула я. – Погоди! – Он посмотрел на меня, и человек с запавшими черными глазами, который брал у него из рук сверток, тоже. Хлеб мигом был спрятан куда-то под полу драного пальто покупателя. – Зачем ты это делаешь?! – с укором произнесла я, хватая Рубина за рукав. – Не надо. Басе это не понравится.

Рубин отмахнулся от меня:

– Ты еще мала, Минка. Не все знаешь.

Но я уже не была ребенком. В гетто детей не осталось. Мы все мигом повзрослели. Даже такой малыш, как Мейер, у него ведь не будет воспоминаний о другой жизни, только об этой.

– Пусть девчонка уйдет, – прошипел оборванец, – или сделка не состоится.

Я не обратила на него внимания:

– Не знаешь, что это может стоить тебе жизни?!

Рубин, который в день помолвки с Басей поцеловал меня в лоб и сказал, что всегда мечтал иметь младшую сестренку; который раздобыл для меня на день рождения сказки братьев Гримм на немецком; который обещал, что будет интересоваться каждым парнем, пригласившим меня на свидание, – этот самый Рубин оттолкнул меня так сильно, что я упала.

Шерстяные чулки порвались. Я села, потирая ободранную о булыжники мостовой коленку. Незнакомый мужчина вложил в руку Рубина маленький коричневый пакет.

В тот же самый момент раздались крики, свист, и Рубина с его покупателем окружили трое солдат.

– Минка! – крикнул Рубин и бросил пакет мне.