Рассказы о

Вадим позвал – новая кассета Высоцкого. Открывает дверь и без промедления шпарит историю: как он вчера встретил Алика, или Гарика, и тот ему сказал, что послезавтра он, Алик, пан или пропал. Или да, и он женится, или нет, и улетает на прииски. Это Агаша, говорит Вадим, нет сомнений. Назвал имя? Ха, разумеется, нет, но это ее почерк. (Пик женихания, тронулся умом.) Ладно, ставь Высоцкого. Пятая или седьмая песня – «сегодня Нинка соглашается, сегодня жизнь моя решается». Вадик, белый: ну, что я говорил?

Певчие начинают «Со святыми». Такая мелодия красивая. И трогательность в ней. А «Сам един» еще красивее. Мощнее. Без просьб, свидетельство о вероучении, довольно мужественное. И когда «в землю туюжде по́йдем», вдруг я эту землю увидел. Картинку. Я иду по деревне. Дома редкие, в садах, в лесу, в зарослях, и с одной только стороны. С другой заглохший яблоневый сад. Давно заглох, яблок мало, большие муравейники. Иду медленно: дорога забирает вверх. Похоже на ту, где я хотел писать про Анненского и Блока, только не та. Но явно я ее видел натуральную, вся картинка из памяти. А где, не могу вспомнить. Справа забор, палисад из реек, хилый, проницаемый. Старая женщина выходит на крыльцо. Даже, пожалуй, старая дама. Говорит кому-то в доме: «Жизнь попросту мала». Поворачивается и зовет: «Ва-ря! Ва-ренька!» Детский голос: «Ау», – и она уходит в дом. Метров через двадцать – девочка лет пяти, сидит под сосной, бьет палочкой по перевернутому ведру и приговаривает-напевает: «Варенька, Варенька, жизнь такая маленька». И пока я прохожу, все время меняет имя: «Марьинька, Марьинька, жизнь такая маленька». Дарьинька-Дарьинька. Ларинька. То случайно попадает в имя: Гаринька, Саринька, – то чепуху: паренька, жаринька. Тут уже «аллилуия», и видение пропадает. Только вслед кто-то как будто говорит: «Твоего здесь нет ничего».

Легкое волнение. Румяненькая Юнеска в бантах и буфах. Это надо рассказать. Кому? Большому человеку Имяреку, он же отчасти в курсе. Политическое танго сорокалетней давности, другие совпадения. Ну да, лицо, которое знают во всем мире, многие – лучше своего, например, я. Я не против. В данную минуту – точно, а может, и вообще. Однажды позвонил: вы мне нужны на роль. Пленный немец. Город на Урале, только что кончилась война. Коротенький эпизод: расконвоированный, в одеяле поверх шинели и шапки смотрит на детей, съезжающих с высокого берега на лед реки. Знакомится с русским инвалидом войны, одноногим: попытка объясниться на двух языках. Съемки под Москвой, мосфильмовская «Волга»… Я любопытный, еду. Оказывается, дети-то дети, но главное – инвалид, выпивший, должен скатиться вниз. На ногах. И конечно, на середине упасть. Дублер, пьяный как следует, едет, падает всамделишно и ломает ногу. Большой человек в ярости напяливает его тряпки, едет и уже на первых метрах начинает валиться – вбок, вперед, назад, как это обычно бывает. Как это обычно бывает и вызывает у зрителей хохот, сдерживаемый и потому неудержимый. Но тут падение ужасающее: его что-то подбрасывает, ноги отрываются от земли, он ударяется об ледяную дорожку, как тряпичная кукла, весь. Я слышу стук его костяка и каждой кости, и все слышат. Потому что за секунды судорожных стараний устоять пропал всякий звук, полная тишина, и никто не двигается. Кажется, что это длится долго, наконец бросаются к нему. Но оператор так поставил кадр, чтобы те, на фоне кого он катится, были крошечными черными фигурками, для чего массовку отогнали подальше. Поэтому к нему бегут, бегут, и им еще бежать и бежать. Он начинает шевелиться, двигаться, сперва проверяя, может ли, сломано ли то, это, – и, узнав, что цел, встает.

И так далее. Встречам не было конца, случаям не было конца. Воспоминаниям нет конца. Конец наступает только сейчас. Странная наша общность кончается, и ее в виде старой благообразной женщины хоронят. Прости ей господи все согрешения, по желанию и против воли, словами и делом, сознательные и по небрежности, в уме и в мечтаниях, днем и ночью. Богу слава.

Похоронный пафос. Смерть во‑первых, во‑вторых и во‑всяких. Прощание во‑всяких-плюс-один. «Навеки» во‑всяких-плюс-один-и-еще-один. Богу слава.

Камень преткновения: слава, не

любовь. Не любящий человека, которого видит, как может любить Бога, которого не видит? Именно. Вседержителя трудно любить. Невообразимо невместимого. И всю на свете любовь, включая никем, и особенно мной, не освоенную, в Себе уже содержащего. А Христа трудно не любить. И вообще: не любить – трудно. Вадима – в шею мне сейчас дышит – как его не любить? И Колю Дрыгана – как? Когда столько лет уже любишь. Либера. Специально дома пишет, кто что скажет, и прячет в карман.