Рассказы о

Не помню, говорил я вам или нет, что у меня была возлюбленная. Некто З., европеянка. Между нами возникла тесная близость, теснее не бывает. Не потому, что мы испытывали друг к другу немыслимую нежность и вступили в интимный контакт. А потому, что это случилось как нечто такое, чего не могло случиться, но нам удалось пробиться в другой мир и поэтому оно случилось. Вы мне тоже близки. По давности – больше, чем она. По совокупности прожитого общего – вы одни мне и близки. Но это близость по этому миру. А она была – по другому. Она вашей компании чуралась. Нашей. Все-таки вашей. Собственно, важно, не чья, а что компания. А потом ее возжелала. И другой мир покинула, перешагнула в этот. Не как, скажем, крещеный еврей обратно в иудаизм, а как в обморок или, пусть в сознание из обморока. А так как мы были неразрывны, то и меня оттуда сюда возвратила.

При таком переходе меняется физика вещей. У нее была великолепная фигура. Я на это внимание не обращал. Она вся была великолепная, замечательная, изумительная, потому и фигура. Но, возвратившись сюда, я фигуру вспомнил – я ее никогда не забывал. Я ее увидел отсюда – я всегда ее видел. И оказалось, что она образцовая фигура этого мира. Как в кино. Как у комсомолок. Как у канканных герлс. Сейчас бы это было несравненное, рекордное, непревосходимое девяносто-шестьдесят-девяносто. Но испытывать немыслимую нежность и вступать в теснейший контакт с 90х60х90 – это как ухаживать за теоремой Пифагора, вожделеть ее, спать с ней. С частным случаем теоремы Пифагора – каковых, на глаз округляя, миллион.

Обещание всегда больше исполнения. Так мне хочется сказать – афористично. Афоризм оборачивается тривиальностью, барабанно трещит. Проще назвать качества. Была хрупкость, дразнящая, вызывающая на резкий жест – разбить. Разбить не давала гибкость, гнучесть. Была слабость, нехватка силы. Однако одна и та же, не зависящая от нагрузки. Я нехватки не чувствовал – груз меж тем увеличивался, сил недоставало, я с трудом держался. И она с трудом держалась – ровно как вначале. Так было там. Мне попадались здесь

– в гостях, на улице, в театре – посланницы оттуда. Нам всем попадались – раз в жизни, несколько раз. В них было несовершенство, даже неправильность. Длинные руки. Тень под глазами. Мелкий шаг. Но в этом было обещание: наступят обстоятельства, и ничего драгоценнее не понадобится, ничего прекраснее нельзя будет представить.

В девятнадцать лет она обещала, что все ждет там

. То, как она вдруг смеялась – ничему особенному, обещало избавление от здешней – ни с чего – печали. Верхняя линия грудей от оснований к соскам едва заметно, но прогибалась книзу, обещая нежную пленительность. Преграду соревновательности – вырождающейся в спорт. Она обещала представить неопровержимые доказательства того, что Джузеппе Верди написал арию Герцога на русскую подтекстовку. Фактически рыбу.

Каноническая версия: он и директор «Ла Скалы» накануне премьеры «Риголетто» садятся в гондолу. (Первая нелепость – гондолы в Венеции, «Ла Скала» в Милане. Вторая – никакой не директор, а журналюга, закадычный Джузеппин друг.) С собой предусмотрительно прихвачен воск. Верди – Одиссей, он же сирены. Гондольер – команда соратников между Сциллой и Харибдой. Уши гондольера залеплены: крупным планом – пальцы композитора разминают воск, вдавливают затычки в ушные раковины. И вот тут! Верди поет, по-русски: «Сердце красавицы – склонно к измене. И перемене. Как ветер мая». Для гондольера – абракадабра. Но – невероятно! – и выяснилось это при захвате секретного архива в ходе разгрома союзниками гитлеровско-муссолиниевской коалиции! – гондольер – русский! Для русского сжатием-расслаблением височных и челюстных желваков выдавить беруши – как сто пятьдесят и кружка пива. Наутро вся Италия распевает Serdse krasavisy. Через неделю юный Кардуччи за бешеный гонорар переводит, и только тогда мир затянул Ла донна э мобиле

.

Там все подтвердилось. Но при обратном переходе сюда груди стали двумя идеальными конусами, горизонтально, по ватерпасу проверяй, торчащими. Смех вызывало хорошее настроение. Аутотренинг изгнал печаль. Черчилль заявил: победители в войнах непременно скатывались ниже побежденных, и ни одна страна, ни один народ не терпел такого поражения, как Россия и русский народ. А если так, никакой секретный архив не был захвачен, и «Сердце красавицы» – самодеятельный перевод администрации большого театра всея культуры с толстой Джильдой в сером балахоне и орденоносцем Герцогом из блока коммунистов и беспартийных.