Я долго молчу.

— Хорошо.

— Мы же договаривались, — напоминает он.

— Да, — тихо говорю я.

— Я сообщил в пансионат телефон морга, — говорит брат.

Я молчу. Он все знает лучше меня. И заботиться умеет лучше.

— Да не злодей я, — говорит он. — Мы же не хотим ее баламутить, верно? И заставлять терпеть боль?

Значит, мы расцепляем кольцо наших рук? Перестаем отчаянно бороться с тем Ангелом?

Значит, говорим о ней в прошедшем времени, чтобы успеть свыкнуться?

Значит, если жидкость заполнит легкие, мы не станем повышать дозировку сердечных препаратов?

А сахар подскочит, бросим колоть уколы?

Этот наш междугородний звонок почти сплошь состоит из пауз.

— Читал ей сегодня вечером, — говорит брат. — Не знаю, слушала ли она, но я прочел ей все «Еврейские новости», каждую колонку.

Если нырнуть с лодки под воду, будет ли слышен ли шум мотора?

— Мне показалось, что она никак не может успокоиться, — говорит брат, — и тогда я ей спел.

— Да? — я поражена. — А что ты спел?

— Одну песню на идише, — говорит брат.

— Но ты не знаешь идиша, — говорю.

— Я брал уроки, — отвечает брат.

— Зачем?

— Что не дано, приходится брать самому, — говорит он.

— И как?

— Как песня? — смеется он.

В отличие от меня, он умеет выводить мелодию. Я могу вывести из лесу. Могу вывести из себя, но мелодию вывести не сумею.

Я ни разу не слышала, как он поет. Даже сейчас, по телефону, песня звучит очень трогательно.

— Ты понимаешь слова? — спрашиваю я.

— О, это народная легенда о старом рыбаке, который ходил в море и мечтал о богатом улове и о любви. Но так и не обрел ни того ни другого.

Права была мать насчет еврейских колыбельных.

— Кого-то обходит стороной, такое бывает, — говорю я.

— Бывает, — отвечает брат.

Пусть и мне кто-нибудь споет.

Рассказы с того света

I. Мать в зеркале

Заглядываю в зеркало и поверх своего изображения вижу лицо матери. Хотела причесаться, а тут — она, приглаживает свои густые, волнистые седые волосы.

Насчет волос мы с ней ссорились.

— Зачем ты корнаешь и прилизываешь волосы, мама? — говорила я. — Ты же не мужчина.

— А ты зачем вечно устраиваешь колтун на голове? — отвечала она. — Ты же не подросток.

Наши руки в зеркале синхронно скользят вверх-вниз.

— Мы как две обезьянки, — говорит мама.

Она укладывает боковые пряди полукольцами на щеках.

— Привет из тридцатых годов, — комментирую я.

Вообще-то, когда я видела ее в последний раз, у нее была очень даже симпатичная прическа.

— Что это за платье? — спросила я брата. — Не припоминаю такого.

— То, что я привез, ему не понравилось, — ответил брат, — и он предложил взять из запаса.

— Из запаса? — переспрашиваю.

— Видимо, кто-то купил сразу два, чтобы было из чего выбрать, — говорит брат.

— Ей к лицу, — отмечаю я.

Она лежит с закрытыми глазами, на носу покоятся очки.

Эти очки упокоятся с ней навсегда.

На ней чужое платье, волосы убраны со лба и пышно взбиты.

— Тебе идет, мамуля, — говорю я. — Так и носи.

А сейчас в зеркале она двумя руками разделяет волосы на косой пробор, укладывая их волной.

— В прошлый раз было лучше, — капризничаю я.

На расческе обнаруживается волос.

— Выпадают, — жалуюсь матери.

— А у меня волосы никогда не сыпались, — отвечает она. — И зубы тоже.

— Мне идет такая длина? — спрашиваю. — Я недавно подстриглась в «Барни».

— В «Барни»! — ужасается она. — Что, деньги девать некуда?

Я осекаюсь. Никогда, во веки веков, ни ныне, ни впредь, я не осмелюсь признаться матери, сколько стоит стрижка в «Барни».

— Лично я ходила в ближайшую парикмахерскую, — говорит она.

Мы в ее спальне. Я разбираю стенной шкаф и туалетный столик.

— Где мой увлажняющий крем? — спрашивает она.

— Я взяла его себе, мама, — говорю я.

— Что еще ты взяла?

— Бижутерию, — отвечаю.

— Сама подарила ее ко Дню матери, — говорит она, — и сама же быстренько…

— Еще я взяла носовые платки и шарфики, — признаюсь я, оглядывая отобранную для себя кучку вещей.

На глаза ей попадается черный пластиковый пакет для мусора.

— Ты выбросила мои чулки! — восклицает она. — Прекрасные чулки без единой зацепки. И трусы с лифчиками.

— Ношеное белье никому не нужно, — объясняю я.

— Многие, уверяю тебя, были бы рады чулкам без зацепок, постиранному и аккуратно сложенному белью, — возражает она.

А вдруг она права? Тогда как насчет пояса с подвязками? Носят ли вообще сейчас подвязки?

Она в зеркале окидывает взглядом туалетный столик.

— Ты оставила мой «Лепесток розы», — возмущается она.

— Не люблю этот запах, — отвечаю.

— Все любят, а ты нет.

— Мне нравятся более тонкие ароматы.

Внезапно она хватает флакон, нажимает на распылитель и опрыскивает меня.

Я вскидываю руки.

— Не надо! Не надо!

— Теперь, — заявляет мать, — ты пахнешь в точности как я.

Она берет свою ярко-красную помаду. Подкрашивает верхнюю губу и смыкает рот. Капелькой краски с губ подрумянивается.

Я беру свою помаду и провожу по губам.

— Не твой это оттенок, — говорит мать. — Ну чисто покойница.

— Мам, — зову я, — а так?

Повязываю вокруг шеи ее очаровательный шарфик. Вставляю в мочки ее серьги. На руку надеваю ее браслет. Достаю ее новые, нераспечатанные чулки и натягиваю на ноги.

— Возьми мою пудру, — говорит она.