Рассказы с того света

— Они бы лиг ин дрерд.

В гробу она видала всех прежних членов «АТ»!

— А все эти клятвы насчет самоконтроля, послушания и подчинения?

— Плевать, — отвечает мамуля. — На дворе двадцатый век.

— Да уж, — соглашаюсь я.

— Итак, сделка?

— Но только когда у меня будет свободное время, — уговариваюсь я.

— Мы вместе, малышка, ты да я, — восклицает мама. — Мы команда!

Раздается одна из многих мелодий, изначально то ли славянская, то ли сефардская, то ли арабская, которой в шабат приветствуют невесту-субботу.

— Но с чего ты решила, что наша книга будет пользоваться успехом? — спрашиваю.

— А у нее есть фишка, — отвечает мамуля, — это первая поваренная книга, написанная посмертно.

Остаток службы она сидит с улыбкой на губах.

Когда день гаснет, а служба подходит к концу, она поворачивается ко мне.

— Ты начинаешь мне нравиться, — говорит она.

Тайны

Обычай предписывает, сколько держать траур и когда ему выходит срок.

По еврейской традиции тот, кто читает поминальный кадиш, — заступник перед Богом за усопшего на одиннадцать месяцев. А оставшийся месяц года покойный молится за себя сам. Так всегда полагалось, и я думала, что так оно и будет.

Каждую неделю, в пятницу вечером и в субботу утром, мы с мамой уютно сидим рядышком. Мама не устает восхищаться нашей богато украшенной синагогой с массивными люстрами и витражами, сплошь в именах вкладчиков.

— Дворец, не иначе, — высказалась мама.

— Тебе нравится? — удивляюсь.

— Да, при нынешних обстоятельствах, — отвечает мама.

Каждый раз кто-нибудь из прихожан норовит усесться на ее место, но я тверда: «Место занято». Здесь все иначе, чем в ее прежней синагоге. В поселке для престарелых в округе Ориндж синагогу, когда в ней возникла надобность, наспех слепили из шлакоблоков. Там, главным образом, провожали членов общины в последний путь.

Мама оглядывается.

— Деньги прямо-таки кричат, — говорит она.

Сидящий с нами на скамье мужчина хмуро отрывается от молитвенника.

— И что же они кричат? — спрашиваю шепотом.

— Они кричат: э-ге-гей, я богатей, и теперь мое имя сияет на солнце всех ярче и всех крупней, — отвечает мама.

Я устраиваюсь на скамье: складываю пальто, придвигаю молитвенник. Заглядываю через плечо к мужчине справа, чтобы узнать, на какой мы странице.

Он раздраженно перелистывает эту страницу.

— С казаками не общаемся, — говорит о нашем соседе мама. Откидывается на спинку скамьи и спрашивает: — Ну, что нового?

— Аномальная жара, — докладываю я.

— В Южной Калифорнии так шпарило круглый год, — отвечает мама. — Мои розы зацветали, распускались, вяли. И почти сразу же давай цвести снова.

Сосед захлопывает молитвенник и уходит.

Мама хихикает.

— Вернется. Пальто забыл.

И усаживается поудобнее, благо есть где. Я отогнала от нашего ряда всех, кто пришел позже меня.

— Что нового в семье?

— Ничего, — говорю.

Она скрещивает руки на груди.

— Куда им спешить, у них впереди вечность, — говорит она с ехидцей. — И когда только они повзрослеют?

— Мам, хватит, — отвечаю я. — Лучше замолви за них доброе словечко.

— Это я могу, — в мамином голосе сквозит гордость. — Я тут, наверху, не без связей, сама понимаешь.

И поправляет свою красную бархатную подушку.

— Ты имеешь в виду папу? — спрашиваю.

— Связи, а не общество друзей, — отвечает мама. — Ты думаешь, ты здесь зачем? Чтобы напомнить Ему о связях, протолкнуть меня наверх, так сказать.

Возникает наш прежний сосед, срывает со скамьи пальто.

— Доброго здоровьичка! — напутствует его мама.

Он поворачивается к нам спиной.

По проходу к нам спешит служка.

— На вас поступила жалоба, — сообщает он мне.

Мы с мамой пристыжены.

— На работе все в порядке? — спрашивает она, едва шевеля губами.

— В порядке, — даю лаконичный ответ.

— Надо кое-что уладить, — говорит мама.

— Что?

— Кое-что между нами.

— Опасное это дело, — говорю.

— Начинай первая, тогда и я тебе кое-что скажу, — предлагает она.

Служка смотрит в нашу сторону. Я гляжу строго перед собой.

— Мне нечего рассказывать, — говорю.

— Когда мне было семнадцать, — сообщает мама, — я встретила свою любовь.

Я опускаю молитвенник.

— Кто это был? Где?

— Ты прямо как твой папочка, упокой Господь его душу. Вечно этот журналистский напор: кто? что? где? когда? почему?

— Ага, — говорю. — Вот и давай по порядку.

— Где: в Польше. Когда: после Первой мировой войны. Кто: юный джентльмен. Почему: потому что я была привлекательной юной леди.

— Это было до папы? — ревниво уточняю я.

— Было, было. — Мать закрывает молитвенник. — Целая майса, не хухры-мухры.

— Тот возлюбленный, — напоминаю я.

— Семьдесят лет назад, — говорит мама, — а кажется, будто вчера.

— Расскажи.

В этот момент проносят Тору. Мама подталкивает меня к краю скамьи, чтобы я поцеловала свиток.

— Это мой излюбленный момент в субботу, — замечает мама. — Тора проплывает в своем бархатном облачении, а мы подходим и целуем ее на счастье.

Тора возвращена в Ковчег.

— Рассказывай, — талдычу.