Расстрижонка

Нуте-с, а пойдём-ка мы по-благородному, прям по стрежню Москва-реки. «Плыла, качалась лодочка» мимо Яузы, вдоль да по Оке-реченьке, прямиком к Волге-матушке.

– Как наручники, Софочка? Не жмёт.

– Жмёт. Больно. Сними.

– Нет. Лодка у нас — душегубка. Один твой неправильный крик — переверну лоханку. Я-то выплыву, ты, со скованными руками — нет.

– Гос-споди! Да на что мне хоть какие противу господина своего могучего да славного да пригожего да всяка роба даже и мечтать не может…

Я сплюнул за борт. Ещё разок. Хорошенько, от души.

– Видишь, а не понимаешь, слышишь, а не разумеешь. Ведь слыхала же про Воеводу Всеволжского. Про то, что мне лжа — Богородицей заборонена. Я же сам тебе про то говорил! Меня от всякой лжи — наизнанку выворачивает. Тебе охота в моей блевотине поплескаться?

Она изумлённо рассматривала меня. Уверен, что сотни раз в её жизни бывали уверения разных собеседников:

– Вот тебе крест! Истинная правда! Господом богом клянуся! Никакой лжи! Да как же можно — княгине и соврать?! Коль обману — чтоб разорвало и покарало! Како враньё? — Хошь, землю есть буду?!

На «Святой Руси» в ходу множество словесных формул, клятв, ритуалов для подтверждения истинности произнесённого. Да хоть крестное целование! И все — имеют многочисленные примеры нарушения и неисполнения. Ложности. А вот «клятвы на блевотине» — нету. Верно Иисус говорил: «Не клянитесь. И пусть будет ваше „да“ — да, а „нет“ — нет».

– Что ты со мной сделаешь?

Во-от! А то «горбатого лепить» вздумала — «всяка роба даже и мечтать…».

Пошёл «коренной вопрос текущего момента». Причём, она характерно пропускает промежуточные ступени — набор статусов обычной рабыни не рассматривается по определению. «Навоз кидать, щи варить…» — игнорируется априорно. Иначе — формулировка вопроса… да и тон его — были бы другими.

– А что ты хочешь?

– Я… я… отпусти меня, Ванечка! Век бога молить за тебя буду, по святым местам пойду, свечки за здоровье твоё поставлю…

Факеншит! Опять взялась «дурочку заправлять»! Или она не понимает требуемого уровня? Или… просто неумна? Может, я переоцениваю эту женщину?

– Отпустить — не забота. За шиворот да из лодки. Всей твоей свободы — пока пузыри пускаешь.

Смотрит напряжённо. Встревожена. Пытается просчитать, предугадать. Не понимает. Меня не понимает. Моих целей и возможностей.

В Ростове она думала — юнца из слуг князевых прихватили. Дурачок выслужиться попытался. К такому — чуть прижаться, потереться — «и делай с ним что хошь!».

Мда… Ну, типа — «да». Так оно и получилось. По сю пору стыдно.

Потом — «Воевода Всеволжский». Какая-то мутная креатура князя Андрея. Мало ли таких проходимцев по земле шляется? Город, де, у него строится! Брешет. Того города, поди, три землянки на болоте. Ещё и врёт, что он князю Андрею сводный брат, и Боголюбский про то знает. Ну дурень же! Всем известно, что Боголюбский — братьев, даже и законных, на дух не выносит. Это ж все знают! Прощелыга мелкий одноразовый.

Но вот, встала Литва Московская за Неглинной. Потребовала сменять проходимца на брата Петеньку. Значит — что-то в этом плешивом есть… Помимо языка подвешенного и уда… взнузданного. А потом Кучково взяли. Сожгли, разграбили.

Мир перевернулся — всякая шелупонь да нищебродь города берёт!

– Самое лучшее, тётушка, что ты можешь захотеть — твоя собственная смерть. Ноги у тебя свободны, вывернулась за борт и камнем ко дну. Глубины здесь хватит. Утопилась — и концы в воду.

Не боится. И даже не пытается играть страх. Кривится недоверчиво. Не верит в близость своей смерти?

– Отказаться от жизни, всевышним даденной — грех страшный.

– Тебе ли о грехах плакаться? У тебя вся жизнь — грехи тяжкие, неотмолимые. Одним — больше, одним — меньше. Даже и черти в пекле — на две сковородки разом не посадят.

– С чего это ты меня такой уж окаянной грешницей почитаешь? Ну, бывало… кое-когда. Однако же в церковь во всякое светлое воскресенье хаживала, святое причастие принимала, милостыню нищим и убогим раздавала щедро, на храмы жертвовала… Господь милостив — простит.

– С чего? — Изволь. Родилась ты в роду знатном, в дому богатом. Жила весело, припеваючи. Как сыр в масле каталася. Старшая боярышня! Ни в чём отказу не было. Отец-то, Степан Кучка, поди, души в дочке не чаял?

Её взгляд на мгновение дёрнулся, затуманился. Похоже — я прав, похоже — «згадувала баба як дивкой была». Представилось Софочке её счастливое детство. И — взбесило. Контрастом с нынешней действительностью.

– Да тебе-то что?! Да! Батюшка мне радовался! Баловал! Умницей-разумницей, красавицей писанной называл! Да, он меня — любил! Удостоверился?! Дальше-то чего?

– Ты, Софочка, не кричи на меня, я ж ныне господин тебе. Хозяин души и тела. Довелось мне в эту зиму, там, в моих дебрях лесных, выучится новой манере. Берем, понимаешь ли, человечка ненужного, заводим ему ручонки бестолковые за спину. Вот как у тебя нынче. И молотом или вот, обухом топора, разбиваем локоточек. Дробим, знаешь ли, косточки. Хочешь попробовать?

Отвернулась, молчит, пыхтит рассержено. Холопка гонористая. Дура.