Рассуждения о «конце революции»

Это «правило революции» действует применительно не только к эпохе технического совершенства оружия, как бы такое совершенство ни измерялось – заменой ли гладкоствольного ружья малокалиберным магазинным ружьем, как во времена Энгельса, или современных автоматов – научно-фантастическими бластерами, как это может произойти в скором будущем. Это «правило» применимо и к классическим «баррикадным» восстаниям: «…даже в классические времена уличных боев баррикада оказывала больше моральное воздействие, чем материальное. Она была средством поколебать стойкость войск» (с. 542). Конец «баррикадных революций» был обусловлен, по большому счету, не (еще более увеличившимся) военным перевесом правительственных сил, а именно политическим фактором – тем, что баррикада перестала оказывать «моральное воздействие» на войска. Как пишет Энгельс, «баррикада утратила свое обаяние: солдаты видели за ней уже не «народ», а мятежников, смутьянов, грабителей, сторонников дележки, отбросы общества…» (с. 542). Это и нужно уточнить в первую очередь, если мы хотим разобраться с возможностью революции в современном мире, принимая в качестве самоочевидного то, что она невозможна как «битва между двумя армиями»: каким

политическим действием, если не «баррикадой», может быть конституирован «народ», признаваемый в этом качестве и войсками, а потому способный оказывать «моральное воздействие» на них?

Ответ самого Энгельса на данный вопрос не выглядит убедительным. Он напирает в основном на участие рабочего класса и его союзников в электоральных процессах и на «демократическое» овладение ими властью[70]. Мы вернемся к теме связи между демократией и революцией в заключительной части книги. Сейчас же отметим, что наши современные авторы не только не отвечают на сформулированный выше вопрос, но и не ставят его.

В самом деле, какую специфику настоящего момента отражает их редакция аргумента о дисбалансе сил? Ту, что сейчас он вырос еще больше? Но в принципиальном плане в этом нет абсолютно ничего нового. Новым – по сравнению с логикой Энгельса – может быть только утверждение о том, что сейчас появление «народа» невозможно ни при каких обстоятельствах, что «народ» окончательно и бесповоротно растворен в «электорате», в агрегате «групп интересов» и т. п., о том, что общественность стала совершенно бессильна и неспособна оказать какое-либо «моральное воздействие» на военную корпорацию. Оборотной стороной этого утверждения является представление о том, что военные в своей массе стали похожи на Адольфа Эйхмана, каким его изображает Арендт, именно своей «неспособностью мыслить» и иметь какие-либо иные лояльности (на них-то и могла бы «сыграть» общественность) помимо лояльности вышестоящему начальству[71]. Конечно, нельзя априори исключать того, что дело обстоит именно так, но никаких теоретических или эмпирических доказательств этого наши авторы не предлагают. Пока же таких доказательств нет, аргумент о том, что дисбаланс сил между правительственными войсками и потенциальными революционерами сам по себе

делает революцию невозможной, остается неубедительным.

Аргумент о разочаровании в революции

Этот аргумент сразу поднимает два вопроса, без ответов на которые едва ли можно оценить его солидность в качестве опоры «тезиса о конце революции». Первый: чье разочарование в революции имеет в виду этот аргумент? Второй: является ли очарованность революцией непременным условием

ее возможности?

Революционная пропаганда по понятной необходимости изображает революцию как предмет стремлений неких «всех» (угнетенных, добродетельных, «рожденных свободными», благочестивых и т. д. – в зависимости от идеологического окраса данного типа пропаганды). Теоретическому мышлению было бы лучше с бóльшим скепсисом относиться к таким пропагандистским клише. Едва ли стоит подтверждать их заявлениями о том, будто уникальной чертой нашего времени является убыль массового энтузиазма в отношении революции.

Обильные исторические свидетельства показывают то, что массы, собственно говоря, никогда не были охвачены стремлением к революции до того, как она уже

свершилась. И это относится, в том числе, к самым «образцовым» из «великих революций». Наказы (так называемые cahiers de doléances) трех сословий, которые собирались по всей Франции по приказу короля накануне созыва Генеральных Штатов, обернувшегося началом Великой Революции, показывают, что о революции не думал практически никто (равно как и о создании Республики, отмене «феодальных привилегий» и т. д.). Высказанные предложения, в том числе третьего сословия, были в подавляющем своем большинстве весьма умеренными и вполне осуществимыми самим «старым режимом» при незначительной его модификации. Историк, специально исследовавший эти наказы, заключает: революция попросту «не может быть предсказана на основе массы этих cahiers»[72].