Рассуждения о «конце революции»

Другим элементом «идеологии интеллектуалов», вызвавшим нынешнее их разочарование в революции, является то, что можно назвать «синдромом последней революции» или «синдромом окончательности». Козеллек относит его происхождение к периоду великих революцией конца эпохи Просвещения, когда идея Страшного (последнего) суда, пройдя секуляризацию, стала ориентиром идеологии прогресса. Используя в качестве иллюстрации произведения Томаса Пейна, Козеллек показывает, как Американская революция (к примеру) была осмыслена в качестве «завершения всемирно-исторического процесса, Последнего суда, возвещающего… об окончательной победе над адом»[86]. Примерно полстолетия спустя Маркс следующим образом «модернизирует» просветительскую идею об «окончательности» революции: классовая борьба, дойдя «до высшей степени своего напряжения», выливается в «полную революцию». Она, упраздняя классы и классовые антагонизмы, кладет конец революциям как таковым. Дальнейший прогресс будет осуществляться без них: «социальные эволюции

перестанут быть политическими революциями»[87]

. По сути дела, это – революционная версия «тезиса о конце революции». И даже сегодня, если революционный энтузиазм у кого-то еще остается, то он непременно вносит стародавнюю идею «окончательности» даже в наиновейшие «постмодернистские» теории революции[88]. Может показаться, что без «синдрома окончательности» революция как таковая немыслима.

Разочарование в революции после «красного мая» 1968 года вызвано как бы открытием того, что «окончательной» никакая революция быть не может. На жаргоне разочарованных в революции это открытие выражается следующей формулой: никакая революция не может освободить общество от фигуры господина. Именно это Жак Лакан бросил в лицо своим оппонентам – студентам-бунтарям 1968 года: «Будучи революционерами, вы желаете получить господина. И он у вас будет»[89]

. Бернар Анри-Леви позже разовьет эту мысль о неустранимости господина в тезис о невозможности революции – если революционные мечтания моделируются «по формам посюстороннего мира», то возможными будут лишь «видимости революций»[90].

Неустранимость господина означает, несомненно, невозможность «окончательной» революции, завершения истории, невозможность «социальных эволюций», навсегда освободившихся от пертурбаций «политических революций», и т. д. Но почему все это тождественно невозможности самих революций или же их деградации в одни «видимости»? Разве не стоит ответить на все утверждения о неустранимости господина единственно верной в данном случае бодрой наивностью: «Ну и что? Почему нам не следует выкинуть несколько самых отъявленных негодяев, если мы не можем выкинуть их всех разом и окончательно? Почему вы называете революцию, добивающуюся такого результата, „видимостью“? „Видимость“ она или нет – судить не вам, разочарованным интеллектуалам, а только нам, тем, кто вкладывает в революцию душу, кто практикует ее, кого она превращает в нечто новое и большее, чем мы были до того, – в тех, кто „делает историю“»[91]

.

Аргумент о связи революции с социально-политической отсталостью

Этот аргумент был выдвинут задолго до нынешнего взлета популярности «тезиса о конце революции». Он был важной составляющей западной пропагандистской риторики времен холодной войны. Уолт Ростоу, ее образцовый воитель, прямолинейно сформулировал суть этого аргумента так: революционеры есть «мусорщики процесса модернизации», а коммунизм нужно понимать «в качестве недуга перехода к процессу модернизации»[92]. Сэмюэл Хантингтон придал этому аргументу более «академичную» форму: «Революция, таким образом, есть один из аспектов модернизации… Это не универсальная категория, а, скорее, исторически ограниченный феномен. Ему нет места в очень традиционных обществах с низким уровнем социальной и экономической сложности. Не встречается он и в наиболее современных обществах»[93]. С тех пор этот аргумент несчетное число раз повторялся в различных вариациях и комбинациях и ныне обрел комфортное место в структуре новейшей версии «тезиса о конце революции».