Рассуждения о «конце революции»

То же самое можно сказать в отношении тысяч и тысяч писем, телеграмм и петиций, которые со всей России направлялись Временному правительству весной 1917 года, но с одной существенной поправкой: излагаемые в них требования оставались в своей массе нереволюционными уже после свершения Февральской революции[73]. Или еще одно свидетельство, относящееся на сей раз к Американской революции. Джон Джей, один из отцов-основателей, в письме другому отцу-основателю и второму президенту США Джону Адамсу пишет: «В течение всей моей жизни – вплоть до Второй петиции Конгресса [1775 г.] – я никогда не слышал ни от одного американца, какого бы он ни был класса и типа, о желании независимости для [наших] колоний». Джей тут же ссылается на авторитет Бена Франклина, придерживавшегося того же мнения о настроениях американцев

[74]. Как видим, у самих революционеров не было иллюзий в отношении (якобы наличного) стремления масс к революции. И Ленин выразил это отсутствие иллюзий ярче всех своим грубоватым риторическим вопросом, адресованным его оппонентам – меньшевикам и эсерам: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?»[75]. Ленин ясно понимает то, что массы стремятся не «в революцию», а к тому, чтобы найти «выход полегче», в обход революции – даже тогда, когда «вопросы необычайной трудности» и «мирового размаха» вроде бы ставят революцию на повестку дня. Он напряженно размышляет об этом летом 1917 года, в период между Февралем и Октябрем, поскольку сама перспектива революции зависит от того, что массам не

удастся найти «выход полегче»[76].

С философской точки зрения вопрос о том, почему массы не могут «желать» революции и стремиться к ней, не очень интересен. Если Маркс прав в том, что сознание есть не что «иное, чем осознание существующей практики», хотя оно может мнить, будто способно «действительно представлять себе что-нибудь [по ту ее сторону], не представляя себе чего-нибудь действительного»[77], становится понятным, почему предвидение и практическое желание замкнуты горизонтом «существующей практики», почему мы можем стремиться лишь к тому, что умещается в пределы, очерченные этим горизонтом, т. е., как максимум, к некоторым модификациям уже существующего, не нарушающим его «фундаментальную логику» (такие нарушения попросту непредставимы). Этим и объясняется нереволюционный характер французских наказов накануне революции, нереволюционность русских посланий Временному правительству и все остальное, о чем шла речь выше. Но революции, как мы знаем, происходят – вопреки или даже

благодаря нашей неспособности их предвидеть и желать. И наоборот, как остроумно заметил Ойген Розеншток-Хюсси, «объявленные революции не происходят»[78], видимо, как раз потому, что само «объявление» уже включает их в налично существующее, тогда как происходящая революция есть его трансцендентирование.

Однако сознание, как мы уже сказали, может мнить, будто оно способно «действительно представлять себе что-нибудь» за рамками горизонта существующей практики. Те, кто так мнят, могут и возжелать то, что они мнят. Если они оказываются «критическими интеллектуалами»[79]

, то они могут возомнить революцию, возжелать ее и даже искренне посвятить ее приближению и осуществлению свою жизнь. Они и есть единственный социологически идентифицируемый референт аргумента о (якобы имевшем место ранее) стремлении к революции и о (нынешнем) разочаровании в ней. Но согласно присущей им схеме мышления и в логике того, что Алвин Гоулднер называл «идеологией интеллектуалов»[80], они свои собственные желания и стремления проецируют на весь мир, представляют их желаниями и стремлениями огромных масс людей. Этим массам «критические интеллектуалы» предписывают некие задачи и исторические миссии, призванные реализовать то, что мнится интеллектуалам по ту сторону горизонта существующей практики. Соответственно, и разочарование в революции, являющееся сугубо частным делом этих самых интеллектуалов, еще вчера бывших «критическими», представляется вселенским изменением идеологического климата человечества.

Чем же именно вызвано разочарование интеллектуалов в революции? Для понимания этого нам нужно обратить особое внимание на два элемента «идеологии интеллектуалов», один из которых проанализирован самим Гоулднером, другой же к его описанию этой «идеологии» добавляю я.