Однако гораздо чаще случается, что чересчур удивляются и поражаются вещами, заслуживающими лишь незначительного внимания или даже вовсе не заслуживающими такового, и удивляются немало. Это может весьма препятствовать пользованию рассудком или извращать это пользование. Поэтому хотя и хорошо родиться с наклонностью к этой страсти, так как она располагает нас к приобретению знаний, однако мы должны стараться впоследствии освободиться от нее сколь возможно. Легко выправить свой недостаток путем размышления и особого внимания, к которому наша воля всегда способна обязывать разум, раз мы обсудим, стоит ли этого беспокойства вещь. Однако нет иного средства препятствовать чрезмерному удивлению иначе как приобретя знание многих вещей и воспитывая себя на обсуждении всего, что может оказаться наиболее редким и наиболее диковинным.
Впрочем, хотя только самые тупые и глупые люди от природы совершенно не испытывают удивления, нельзя сказать, что те, кто всех умнее, всегда особенно склонны к нему; нет, склонны к удивлению те, кто, имея достаточно развитое общее чувство, не имеют, однако, высокого мнения о своих способностях.
Хотя страсть эта как бы уменьшается при своих проявлениях по той причине, что чем более встречают редких, поражающих вещей, тем более привыкают воздерживаться от удивления и мыслить, что те вещи, которые могут предстать впоследствии, суть самые заурядные, однако когда удивление особенно возбудимо и когда задерживают свое внимание на нервом образе представляющихся вещей, не приобретая дальнейшего знания, то удивление оставляет по себе привычку, располагающую душу одинаковым образом относиться ко всем данным вещам, поскольку они кажутся достаточно новыми. Это и обусловливает болезненность тех, кто слепо любознателен, то есть кто ищет редкостей, чтобы удивляться им, а вовсе не для того, чтобы их знать: постепенно эти лица становятся столь охочими удивляться, что ничего не стоящие вещи привлекают их не менее, чем те, разыскание которых особенно полезно.
Любовь есть душевное волнение, причиняемое движением «духов», которое по
буждает душу добровольно соединяться с вещами, ей сродными, а ненависть – волнение, причиняемое «духами» и побуждающее душу желать удаления от вещей, кажущихся ей вредными. Я говорю, что волнения причиняются «духами», чтобы различить любовь и ненависть как страсти, зависящие от тела, от суждений, которые также побуждают душу соединяться с вещами, принимаемыми ею за хорошие, и удаляться от вещей, считаемых ею дурными; равно и от эмоций, возбуждаемых в душе только этими суждениями.Впрочем, употребляя термин «добровольно», я намереваюсь говорить здесь не о желании, – эта страсть остается в стороне и относится к будущему, – а лишь о сочувствии, посредством которого мыслят себя уже в настоящем как бы связанными с тем, чего хотят, так что воображают такое целое, где себя считают одной, а любимую вещь другой его частью. Например, в ненависти рассматривают себя как целое, совершенно отделенное от вещи, к которой питают отвращение.
Вообще различают два вида любви: одна называется любовью-благожелательством, то есть такой любовью, которая побуждает желать добра тому, кого любят; другая называется любовью-вожделением, то есть любовью, вызывающей желание обладать любимым предметом. Но, мне кажется, это деление касается только результата любви, а не ее сущности, ибо поскольку связаны добровольно с какой-либо вещью, какова бы последняя ни была, постольку имеют к ней благоволение, то есть соединяют с ней желание вещей, полагаемых пригодными для той вещи: это один из главных результатов любви. И если полагают, что было бы хорошо владеть вещью или соединиться с ней иначе чем добровольно, то ее желают: это тоже один из обычных результатов любви.