Безусловно, мне следует с осторожностью постулировать причинность на основе корреляции, как и выделять из исторической мешанины факторов одну-единственную причину; поэтому я не стану утверждать, что хорошо обоснованное рассуждение и есть причина морального прогресса. Мы не можем провести рандомизированное контролируемое историческое испытание: разделить группу обществ пополам и одну ее часть подвергнуть воздействию убедительных трактатов о нравственности, а второй дать плацебо, нашпигованное заумной галиматьей. Мы не располагаем и достаточно большим набором данных о моральных триумфах, который позволил бы нам выделить в сети корреляций причинную связь. (Лучшее, что приходит на ум, — это кросс-национальные исследования, которые показывают, что при фиксированных мешающих параметрах социально-экономического развития показатели образования и доступа к информации — два критерия готовности к обмену идеями — в более раннюю эпоху предсказывают демократию и либеральные ценности в более позднюю.)[480]
Так что я могу лишь привести примеры опередивших свое время рассуждений, которые, как заверяют нас историки, в свое время сформировали общественное мнение — и не потеряли убедительности и сегодня.Начнем с преследования за религиозные убеждения. Действительно ли людям нужны были рациональные аргументы, чтобы понять, почему сжигать еретиков на костре как-то нехорошо? Как ни странно, да. В 1553 г. французский богослов Себастьян Кастеллио (1515–1563) сформулировал довод против религиозной нетерпимости, заметив, что догмы Жана Кальвина не подкреплены рассуждениями, и описав «логические следствия» его подхода:
Кальвин говорит, что он уверен в истине, и [другие секты] говорят то же самое; Кальвин говорит, что они не правы, и хочет судить их, но того же хотят и они. Так кто же должен быть судьей? Кто сделал Кальвина судьей над всеми сектами, чтобы он один мог убивать? У него есть Слово Божье, и у них тоже. Если дело его бесспорно, то для кого? Для Кальвина? Но тогда зачем он написал столько книг, провозглашая очевидную истину? <…> Ввиду этой неопределенности мы должны воспринимать еретиков просто как людей, с которыми мы не согласны. И если мы собираемся убивать еретиков, логическим следствием была бы война на уничтожение, потому что в своей правоте уверен каждый. Кальвину пришлось бы вторгнуться во Францию и во все другие государства, разрушить их города, предать мечу всех жителей, невзирая на возраст и пол, убить даже младенцев и скот[481]
.XVI в. подарил нам еще одно опередившее свое время рассуждение против другого варварского обычая. Сегодня кажется очевидным, что война вредна детям и другим живым существам. Но на протяжении большей части истории войну считали благородным, святым, увлекательным, мужественным и славным занятием[482]
. Превозносить войну перестанут только после катаклизмов XX в., но еще в 1517 г. семена пацифизма сеял один из «отцов современности» философ Эразм Роттердамский (1466–1536) в эссе «Возражение разума, религии и гуманности против войны». С чувством описав блага мира и ужасы войны, Эразм приступает к анализу войны с точки зрения рационального выбора, демонстрируя ее нулевую сумму выигрышей и отрицательную ожидаемую полезность: