– Ведь вот сидит довольный и веселый, – шепнул Пушкин г. Краевскому, мотнув головой по направлению к Дондукову, – а ведь сидит-то на моей эпиграмме! Ничего, не больно, не вертится!
…Краевский приносит Пушкину корректуру «Современника»[416]
.– Некогда, некогда, – говорит Пушкин, – надобно ехать в публичное заседание Академии. Хотите? Поедем вместе: посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме[417]
.Барон Геккерен… один раз на балу поднял ключик от часов, оброненный поэтом, и подал его Пушкину с заискивающей улыбкой. Эта двуличность так возмутила прямодушного, вспыльчивого поэта, что он бросил этот ключик обратно на пол и сказал Геккерену с злой усмешкой:
– Напрасно трудились, барон!
Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене.
– Разве ты и мог ожидать от меня другого? – спросил я его.
– Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…
Старушка – няня детей Пушкина рассказывала впоследствии, что в декабре 1836 г. и в начале января 1837 г. Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: «Если письмо по городской почте – не принимать», а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет…
* Я… не шутя воображал себя поэтом… Решился обратиться к Пушкину и в один прекрасный или непрекрасный день пришел к великому поэту. Когда я входил в переднюю, из кабинета его вышел повар… Я отдал ему тетрадь моих стихов для передачи Александру Сергеевичу, а за ответом хотел зайти через неделю. Но не успел пройти и сорока шагов от дому, где жил Пушкин, как тот же самый повар остановил меня:
– Пожалуйте к барину, он вас покорнейше просит.
– Очень благодарен. Неужели же он успел что-нибудь прочесть в моей тетради?
– Да-с, он заглянул в нее.
Едва вошел я опять в переднюю, тотчас услышал голос Пушкина. Он вскрикнул:
– Василий, это ты?
– Точно так, я, – отвечал повар.
– А г. Облачкин?
– Здесь.
– Пожалуйте сюда, пожалуйте, – звал меня Пушкин, и голос его был до того радушен и до того симпатичен, что я весь затрепетал от радости и никогда не забуду этой счастливой минуты…
Когда я объяснил ему свое несчастие [по службе], тогда он посоветовал написать просьбу…
– Только смотрите, – примолвил он очень серьезно, – напишите просьбу прозой, а не стихами.
Я невольно улыбнулся.
Пушкин заметил мою улыбку и захохотал во весь голос, беспечно, с неподражаемой веселостью:
– Я вам сделал это замечание насчет просьбы затем, что когда-то деловую бумагу на гербовом листе я написал стихами, и ее не приняли в присутственном месте. Молод был, очень молод, так же, как и вы теперь молоды, очень молоды и пишете стихи, так, пожалуй, по привычке вместо прозы напишете стихами, и уж тогда, делать нечего, второй раз придется вам писать просьбу прозой. А писать просьбы дело очень скучное и неприятное. Да и временем нужно дорожить. Впрочем, это в сторону, напишите просьбу, да поскорей приходите ко мне, а я за вас буду хлопотать.
Я поклонился ему и поблагодарил за участие… и вдруг, ни с того, ни с сего, точно кто-нибудь вместо меня проговорил:
– Александр Сергеевич, вы мои стихи напечатаете в вашем «Современнике»?
– Напечатаю, напечатаю. Приходите же ко мне, непременно с просьбой, и чем скорее, тем лучше.
– Благодарю вас. Мое почтение.
– Прощайте. Приходите утром, до десяти часов я всегда дома!
Недели за три до смерти историографа Пушкина был я по его приглашению у него. Он много говорил со мной об истории Петра Великого.