…Приезжаю к нему 27 января, утром, часов в 10, и нахожу в передней два ящика с пистолетами; при них вижу посланного из магазина. Думаю: это – дело обыкновенное для Пушкина: он охотник стрелять в цель… Нахожу Пушкина еще в утреннем домашнем костюме и как-то страшно расстроенного и взволнованного. Говорю ему о своем деле, а он в это время беспрерывно перебегает от дивана к двери комнаты, почти смежной с переднею комнатой.
Ну, вижу: у него какая-то особенная забота – и поднимаюсь уже уйти; но он удерживает меня и с видимым волнением говорит отрывисто:
– Хорошо… Хорошо, Николай Михайлович… Рад тебе пособить… Сейчас, сейчас еду…
Но вдруг, как бы вспомнив что-то, прибавляет:
– Ах, брат!.. Теперь нельзя… Да постой!.. Он [С.С. Уваров], кажется, знает тебя…
Видя его тревожное состояние, говорю ему:
– Ну, Александр Сергеевич, не вовремя я к тебе заехал; лучше побываю на днях.
– Ничего… Ничего, любезный мой! – отвечает он. – Как там знать, что будет после?.. Сегодня я его не увижу… Так лучше напишу…
И вот поспешно взял он из-под пресс-папье бумагу и начал писать записку к С.С. Уварову по-французски. Замечаю, что за начальным словом: «Monsieur», выведенным дрожащею рукой, следуют еще две фразы, которые вскоре зачеркиваются. Вдруг он встает и говорит мне:
– Не дивись, что я киплю душой… Знаешь мою горячность… До сих пор… не умею владеть… собой… Экое дело! Не пишется… Да лучше увижусь… Скажу, скажу ему…
Я поторопился взять шляпу, а он при прощании как будто со слезами на глазах поцеловал меня.
За несколько часов до дуэли он говорил д’Аршиаку, секунданту Геккерена, объясняя причины, которые заставили его драться:
– Есть двоякого рода рогоносцы; одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним.
…Ily a deux sortes de cocus, disait-il à d’Archiac, le témoin de son adversaire, en lui expliquant les motifs, de son duel: ceux qui le sont de fait, ceux-là savent à quoi s’en tenir, et ceux qui le sont par la grâce du public, leur position est plus embarassante. C’est mon cas».
[Секунданту противника своего, д’Аршиаку говорил он, объясняя причины поединка: «Есть два рода рогоносцев: одни в самом деле таковы, и они знают, как им быть; другие суть рогоносцы по милости публики, и положение их более затруднительно. Это мой случай».]
Il disait…: «Il y a deux sortes de maris trompés – ceux, qui les sont de fait, savent à quoi s’en tenir; le cas de ceux, qui ne les sont que par la grâce de public, est plus embarassant, et c’est le mien».
Он сказал: «Есть два рода обманутых мужей: те, которые фактически обмануты, знают, что об этом думать; положение тех, которых считает обманутыми общество, самое тягостное, и это именно мое положение».]
Dépuis le commencement de cette affaire, – говорил он за час до поединка д’Аршиаку, секунданту Геккерена, – le seul moment de répit que j’aie eu, c’est celui, ou j’ai écrit cette lettre[429]
.[С начала этого дела я вздохнул свободно, только когда писал это письмо].
Пушкин остановил Данзаса и сказал: «Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани, и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора»… После обыкновенного приветствия с хозяином [д’Аршиаком] Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу: «Je vais vous mettre maintenant au fait de tout», и начал рассказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Геккереном. Пушкин окончил свое объяснение следующими словами: «Maintenant la seule chose, que j’ai à vous dire, c’est que si l’affaire ne se termine pas aujourd’hui même, la première fois que je se rencontre Heckerene, père ou fils, je leur cracherai à la figure».
Тут он указал на Данзаса и прибавил:
– Voila mon témoin.
Потом обратился к Данзасу с вопросом:
– Consentez vous?
После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал…