– Об этом государе, – сказал он между прочим, – можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, недоброжелательствуя ему, представляли разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами все его действия.
Александр Сергеевич на вопрос мой, скоро ли будем иметь удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал:
– Я до сих пор ничего еще не написал, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам.
Он говорил мне также о мнимом влиянии императрицы Екатерины на заключение Прутского мира.
Пушкин отзывался с похвалою о трудах историографа Миллера[418]
.– Весьма часто делал я себе вопросы об исторических фактах и находил им разрешение в бумагах этого ученого. К сожалению, многие произведения до сих пор не вышли в печать.
Насчет перевода рукописи Гордона Пушкин мне сказал:
– Продолжайте им заниматься, вы окажете большую услугу.
Он изъявил готовность помогать мне в моих занятиях книгами и манускриптами и обещал одолжить выписку из Гордона на немецком языке о стрелецких делах.
Он раскрыл мне страницу английской книги… о Петре Великом, в которой упоминалось о смерти [цесаревича] Алексея Петровича…
– Я сам читаю теперь эту книгу, но потом, если желаете, и вам пришлю. Я с удовольствием прочел статью вашего шурина: «Очерк Персии». Она написана легким, веселым слогом…
Возложенное на него поручение писать историю Петра весьма его обременяло.
– C’est un travail tuant, – сказал он мне, – si je le savais d’avance je ne m’en serais pas chargé [Это убийственный труд, если бы я это предвидел заранее, я бы за него не принялся].
Войдя в квартиру Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул:
– Да! да! Хороши наши министры! Нечего сказать! – засмеялся и вышел.
…В январе 1837 г., т. е. незадолго до смерти Пушкина, этот последний был у Брюллова в мастерской вместе с Жуковским… Они восхищались альбомами и рисунками Брюллова, и Пушкин стал на колени и выпрашивал у Брюллова один из его рисунков: «Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот!» Но Брюллов все-таки не отдал рисунка[419]
.«Cela ne me suffit pas, – говорил он однажды Софье Карамзиной, – que vous, que mes amis, que la société d’ici soient aussi convaincus que moi de l’innocence et de la pureté da ma femme: il me faut encore que ma réputation et mon honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie où mon nom est connu».
[Мне не довольно того, что вы, что мои друзья, что здешнее общество, так же как и я, убеждены в невинности моей жены: мне нужно еще, чтобы доброе мое имя и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно].
…Il…dit: «Il ne me suffit pas, que mon nom soit intact aux yeux de mes amis et du cercle, où je me trouve, mon nom appartient au pays et je dois veiller à son inviolabilité partout, où il est connu».
[…сказал: «Мне мало того, что мое имя не запятнано в глазах моих друзей и того круга знакомых, в котором я вращаюсь, мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».]
Вот его слова, сказанные им князю П.А. Вяземскому и переданные последним в письме к великому князю Михаилу Павловичу, и именно в той части письма, которая в «Русском Архиве» не напечатана. На увещания друзей Пушкин сказал: «Я принадлежу стране и хочу, чтобы имя мое было чисто везде, где оно известно» [qu’il appartenait au pays et qu’il voulait que son nom fût intact partout où il était connu].