Разлюбил – будешь наказан!

– Наташенька, можно вас попросить? Вы не могли бы пройтись вдоль волны?

Натусик продефилировала. Повалялась в пене, сверкающая вышла из воды и чегой-то там ему пролепетала – «да, помню, съемка в шесть».

Однако время для пляжной охоты было выбрано неудачно, солнце жгло нещадно, и девочки попрятались в апартаменты.

– Вот моя любовь… – Наталья вытащила из сумки конверт с фотографиями и раскидала их по кровати. – Он художник, на три года старше, носит меня все время на руках. Говорит, «ты мой ангел».

Выскочили снимки, где она совсем голая. Я постеснялась спросить, она сама сказала:

– Мы с ним решили узнать всё вместе. Купили книжку «Искусство любви» Вислоцкой…

– Да? – удивилась я. – И мы купили… и тоже… на три года старше…

5. Беспонтовый пирожок

Антон, Антон Николаич Страхов, с которым мы начали изучать «Искусство любви», целый месяц провалялся в моем чемодане. Я так ни разу и не достала его фотографию. Зачем смотреть? Я попрощалась с ним навсегда, как раз в тот день, когда садилась на сочинский поезд.

Антон пришел проводить меня в лагерь. Нарисовался в прихожей: кровь с молоком, татаро-монгольское иго во плоти, здоров, пахуч, с букетом. Снимает белые туфли, осторожно наступает белыми носочками, по-кошачьему, оглядываясь, намекает на шлепанцы. Откуда в нашем доме мужские шлепанцы?

– Антон! – вспорхнула к нему мама в новом платье и побежала на кухню.

Оттуда уже несло горелым. Обед-то у нас торжественный. Скатерка новая. Диван переставили. Полы блестят.

Пока мама поет на кухне, Антон достает свою маленькую фотографию, для документов, и кладет мне в карманчик на груди.

– Возьми, а то забудешь там меня…

– Почему забуду? – Сижу я у него на коленках и качаю босой ножкой.

– Целый месяц в твоем возрасте – это очень много.

По лестнице с маленькой темной мансарды спускается старая гарпия – моя бабушка.

– Это кто ж так надушился? А?

– Здравствуйте, Валентина Карповна, давайте я вам помогу…

Антон подносит к столу старушечье кресло. Бабушка резво прыгает на подушку.

– Ой, спасибо… Хоть ты за мной поухаживаешь… – Она кокетливо подмигивает.

Женщины всех возрастов любят кучковаться рядом со Страховым. С одной стороны, они видят в нем большое теплое тело, с другой – чувствуют душевное родство, есть в нем что-то бабье. Даже наша молочница Татьяна не удержалась, протиснулась за стол и пялится. Чего села? Молоко принесла – и топай к своим детям. Сколько их там в твоем выводке? Пять или шесть?

– А мы вот Соньку на море провожаем. – Мама вынесла корзинку пирожков.

В жизни никогда до пирожков не опускалась, а сегодня черт ее дернул. Но корзиночка была прикольная, с едой у нас всю жизнь проблемы, зато с декором – все ок.

– Ох! Ты глянькося… На море? – по-козьи моргнула Танюха.

– Да, сама путевку раздобыла! Оторвала у этих райкомовских сволочей! – похвалилась мама. – Пусть съездит. Теперь и не знаешь, когда еще придется… с этой демократией.

– Я-то хоть пожила при коммунизме, – влезла бабушка. – Весь юг объездила. Весь юг! В Сухуми была, в Адлере была, в Пицунде была, в Сочи была, в Ялте была… А уж в Анапе… и не считала. Коньяка сколько привезла! Вина марочного! Все вот они, – она ткнула на маму и на кого-то еще в воздухе, – все у меня перетаскали. А теперь пойди… найди хороший коньяк.

– Да… – Антон оторвался от тарелки. – Если бы не демократия, я бы уже сейчас начал карьеру делать, по партийной линии.

– Ты ешь, ешь. – Бабушка настроила на Антона свои вампирские волны.

– Все! Накрылась лавочка, – усмехнулась моя наивная мама.

Смехота! Тогда, в 1991 году, мы верили в демократию. Знать не знали, что это такое, но верили. Наш почтовый ящик был забит газетами. Просвещались активно. Обычно это заканчивалось скандалом.

Мама на ровном месте оказалась монархисткой. Все надеялась, может, объявится кто из династии. Бабуленция ругала царизм за крепостное право и с придыханием вспоминала Сталина. Мы, конечно, мощным хором напоминали: «Из-за Сталина повесился твой отец!» Но она каждый раз притворялась, что плохо слышит. Бабуля любит закосить под глушнячок на самом интересном месте.

Прадед повесился в разгар коллективизации. Ночью у него забрали племенных лошадей, а утром его нашли мертвым на конюшне. Мы об этом знали, и бабушка знала, конечно, но все равно пила нашу кровь. Когда она говорила: «Зато при Сталине не воровали!» – мой отец срывался: «Эта старая шалава всегда любила кавказцев!»

Я бабулю понимала: своего родного отца она не успела запомнить, а портреты Сталина всегда маячили у нее перед глазами.

– А мне что коммунизм, что капитализм – пахать да пахать, – Танюха закачала головой, как лошадка, верх-вниз.

Обычно она помалкивает при гостях, а тут еще додумалась, сделала скорбную рожу и громко прошептала маме:

– Ваш-то плохой совсем стал. Не выходить. Я давеча заглянула: «Ты там не помер?» – «Нет еще», – говорить, а сам го-о-товай.

Это она про нашего папу. Он у нас эмигрировал на дачу пару лет назад, в бессрочную творческую командировку. И нечего было про это за столом говорить, дура.

Мама решила замять неприятную тему: