Разные люди

— Привет, бабусь! Ты, вижу, собралась обедать. А меня заодно не накормишь?

— С удовольствием, детка! — радостно закивала Валентина Даниловна.

Она не любила садиться за стол в одиночестве, но за последние годы вынужденно приноровилась к этому. Приноровиться-то приноровилась, а вот привыкнуть так и не сумела.

После обеда она помыла посуду, с трудом доковыляла в свой угол за шкафом и в изнеможении опустилась на кровать. «Почти ничего не делала, а утомилась так, будто поднялась на высокую гору, — с горечью сказала она себе. — Да, силы тают прямо на глазах».

Валентина Даниловна попыталась задремать, но услышала звонок в дверь, а чуть позже — вежливое покашливание.

— Даниловна, ты как, незваных гостей пускаешь? — послышался хрипловатый голос секретаря их партийной организации, в прошлом модельщика с завода «Серп и молот».

— А, Федор Степанович, заходи! — приветливо ответила Валентина Даниловна. — Бери стул, садись… Я тебя позавчера ждала. Рада тебя видеть.

Этот кряжистый, широкоскулый, не согнувшийся под грузом прожитых лет человек с седым чубчиком и аспидно-черными, редко моргавшими глазами оставался для нее чуть ли не единственной живой связью с внешним миром, с той полной, до предела насыщенной событиями жизнью, которая теперь доходила до нее лишь отраженно — в отзвуках уличного шума и в той информации, что она черпала из газет.

— Ты извини, Даниловна, недосуг мне было, — откашливаясь в кулак, сказал гость и присел неподалеку от кровати. — Мы Виктора Никитовича хоронили.

— Что ты говоришь?! — расстроилась Валентина Даниловна. — Бедный Виктор Никитич, вечная ему память! Душевный был человек.

— Большой человечище был наш Виктор Никитович, — согласился секретарь. — На кладбище заворг из райкома здорово о нем сказала. Сперва, мол, она его не понимала. Старый человек с персональной пенсией союзного значения, на кой ему, спрашивается, во все вмешиваться? Ну, думаю, привык к большой власти, вот ему дома на месте не сидится. А потом, дескать, пригляделась и вижу, что Виктор Никитович не о власти думает, а о долге, о пользе людям, которую он усматривал в том, чтобы не проходить мимо любого непорядка. А его глаз на неправду был острее, чем у нас, у молодых. Мы, мол, кое с чем смирились, делаем вид, будто бы все в полном порядке, а Виктор Никитович такого не допускал… Ну ладно, Даниловна, давай сюда партбилет и плати взносы за май.

— А я уж было подумала, что ты сам внес за меня тридцать копеек, — сказала Валентина Даниловна, протягивая ему партийный билет и деньги.

— Как можно! — возразил секретарь, расстегивая молнию на принесенной с собой папке. — Разве в копейках смысл? Я обязан соблюдать уставные требования и навещать болеющих коммунистов. Вдруг у них дело есть ко мне или, скажем, какая-нибудь просьба? Тебе хорошо, Даниловна, ты у сынка под крылышком, а другие, бывает, обиды испытывают от молодых. А иной раз и притеснения. Куда это я подевал очки?

— Они торчат у тебя из кармана, — подсказала Валентина Даниловна.

— Точно… Внук-то тебя не больно тревожит? Сема у вас, примечаю, паренек задиристый. На, расписывайся.

— Нет, Федор Степанович, я на своих не жалуюсь, — не дрогнув, солгала Валентина Даниловна.

— Твоего младшего сынка я частенько встречаю… — Секретарь подышал на штампик и прижал его к раскрытому партбилету. — Вот и порядок! Твой младший вежливый, со мной всегда первым здоровается. Все забываю спросить у тебя: а как твой старший? По-прежнему там же, в Канаде?

— Ты, Федор Степанович, спутал. Мой Андрюша в Америке. Зимой его наградили орденом Дружбы народов!

— Молодец у тебя Андрей! И ты молодец, Даниловна, добрых хлопцев воспитала! — Секретарь спрятал в папку штампик и ведомость. — Это дело совсем не простое. Я заметил, что родительское дело в чем-то сродни партийной работе: сколько чего ни перелопатишь, а все недоработки выплывут. Вон у Харламовых какие родители были, помнишь? А дети выросли с изъяном — пьют, как сапожники. А ты молодец! Ну, Даниловна, пора мне. Еще к семерым болеющим коммунистам зайти надо.